Зима с Франсуа Вийоном - [25]

— Почему? — удивился Жан-Мишель.

— Ну, они разные есть, конечно, — продолжал старик, словно не слышал вопроса. — Есть такие, которые уже долго сидят, они сами много чего могут порассказать. А есть такие, кто идёт из Шатле прямиком на виселицу. Этих я всегда любил поучить уму-разуму. Умный человек на виселицу ведь не попадёт? Правильно, не попадёт, на то он и умный… А дураку когда-то и поумнеть надо, верно? Пусть хотя бы и перед тем, как станцевать в петле на радость людям… Да чего с них взять, с висельников, — их же всё равно вздёрнут, стало быть, им неважно, что я скажу. А мне, опять же, радость, развлечение…

Жан-Мишель хотел что-то вставить, но Анри его опередил:

— Ну и что же Вийон?

— Я ведь его отговаривал подавать эту апелляцию, это он в своей балладе верно написал, — продолжал Этьен Гарнье, запивая слова густым красным вином. — Ну зачем, говорю, тебе это надо? Во-первых, бесполезно, только хуже будет… Лучше уж пусть повесят тебя, говорю, ты мне поверь, — сразу все неприятности закончатся твои… Это не самая плохая смерть, это быстро! Не надо бояться… есть вещи хуже виселицы… Дыба, например… Я в Шатле такое видел, говорю, — тебе и не снилось… Иных ночами напролёт на дыбе держат, пока не заговорят… Вот на дыбе помереть неприятно, я согласен. А виселица после этого что? Одно удовольствие! Ведь неизвестно, говорю, сколько тебе ещё мучиться, а ты и так уже на человека не похож… Но он ни в какую. Упёрся как осёл, не хочу, говорит, помирать! Жить хочу, мол! Не виноват!

— Ну почему же мучиться?! — не сдержался Жан-Мишель. — Может, у него всё наладилось бы!

— Это у Вийона-то? У него только могила могла наладиться, больше ничего… Вы бы его видели… Он и в Шатле-то попал хилый, даром что молодой… Как драный кот, ни дать ни взять, — сразу видно, что скитался, голодал да ещё в тюрьме какой-то сидел без света — так он сам говорил… Мог бы и не говорить — у него волосы все повылезли, и сам был зелёный да худой, в чём только душа держалась… А в Шатле ему ещё прибавили… Если б он вёл себя тихо, может, и повезло бы, так ведь нет! Кричал, что ни в чём не виноват, мол, просто мимо проходил… Ну какое мимо, коли его друзья сказали, что он шёл с ними, а в той драке ранили нотариуса? Не знаю, кто из них там ножами в темноте махал, — но ранили, вот в чём соль! Стало быть, и наказать кого-то надо было, потому как есть за что! А Вийон упёрся, не виноват, говорит, видел драку издали, но не подходил да не прикасался, ничего не знаю… По первости, когда его только доставили в Шатле, он так возмущался, хотел даже вырваться на свободу, кинулся решётку ломать… Я ему говорю — чего с ума-то сходишь, куда отсюда вырвешься? Стража кругом… Да он и сам, когда выдохся, сел в угол да рукой махнул, говорит, так и знал, что моё дело пропащее. Не везёт мне в жизни, говорит, судьба меня преследует… Но смириться — не смирился… Откуда только на своё упрямство силы брал, не понимаю… Когда его с допроса принесли, лежал всю ночь, встать не мог, то Бога звал, то мать свою… не знаю, где она у него, — старик махнул рукой. — А, все они такие: мать зовут, молятся да плачут — а прихожу к ним всегда я…

— Вийона что, пытали? — спросил Жан-Мишель.

— Ну а как же? Коли ты попал в Шатле и запираешься, от этого не отвертеться… Знамо дело… Но иных хоть на части разорви — им всё нипочём. У нас много разбойников перебывало! Их и на дыбе растягивают так, что кожа лопается, и калёным железом жгут — а они всё равно не сознаются, только ругань стоит на всю тюрьму… А Вийон едва не загнулся на допросе, хотя досталось-то ему всего ничего — одна вода. Ни тебе дыбы, ни огня, так, пустяки…

— Как это делается? — проговорил Жан-Мишель.

— Да нешто вы не знаете?

— Вот не довелось.

— Это хорошо, что не довелось! — засмеялся Гарнье. — Это очень хорошо! Известно как! Привязывают вас к станку, ногами, значит, кверху, головой вниз… берут тряпку, засовывают в горло, нос накрывают тоже и льют на эту тряпку воду — тихонько, чтобы вы не совсем захлёбывались, а так, немножко… дышать-то тряпка не даёт почти, потому как разбухает от воды, и чтобы вдохнуть, воду глотать приходится… Это дело долгое, несколько часов так попьёте вниз головой — в чём угодно признаетесь… А Вийон долго не выдержал — у него через два часа горлом кровь пошла. Его в камеру всего в крови притащили… Я ведь убеждал его сразу признаться — но он ни в какую. Я, говорит, не виноват…

— Странно, — нахмурился Анри. — Без повода так давить не стали бы. На Вийона кто-то показал?

— Да нет, ему старое дело припомнили. Он мне рассказывал, что, когда был молодой совсем, его друзья да приятели, школяры, ограбили Наваррский коллеж — ну и его с собой позвали… Он пошёл, но грабить отказался, только на стрёме стоял, говорит… Так-то, конечно, был виноват, что не донёс, — но и только… Ну, потом кое-кого из воров арестовали, и один под пыткой указал на Вийона. А в Шатле Вийону то давнее дело и припомнили, так что на допросе признаний по обоим делам добивались — всё равно ведь ему крышка, виселица то бишь… Ну, стало быть, приговорили его к виселице, а он очухался — и опять за своё, говорит, жаловаться буду, апелляцию подам… Я ему — ну и подавай, коли быстро помереть не хочешь, коли тебе нравится медленно. Всё равно ведь, говорю, казнят тебя. А не казнят — тебе же хуже, сам загнёшься после нашего Шатле. А как иначе, если денег у тебя нет? Только ведь и умеешь, что стишки писать, — но стишки ещё никого не накормили да не обогрели… Ты, говорю, эти стишки бросай, все твои беды от них! Ишь, привык слова красиво складывать да выдумывать всякое — а судьям ведь это не нравится, когда выдумывают… Он прокашлялся и хрипит мне, что не врал на допросе, ни слова неправды не сказал и не оговорил никого! Так рассердился, что у него опять чуть горлом кровь не пошла. Ну почему ты, говорит, мне не веришь?! А я ему отвечаю — успокойся, мол, лежи тихо, я не о том… Верю я, отчего ж не поверить… Просто правдивым-то больше всех и достаётся! Нешто судьям правда нужна? Вот ведь чудак… Им нужно, чтобы их уважали, чтобы почтение к ним было, чтобы на их вопросы отвечали хорошо… А ты что? Учить их вздумал? Они этого ой как не любят. Надо было показать, что ты их боишься, что смирился… лишнего не говорить… А Вийон опять за своё — приподнялся на соломе и заявляет, что перед Богом всегда готов смириться, а перед этими подлецами — ни за что! Я ему говорю — а куда ты денешься? Куда тебе ещё ниже-то падать? Разве только в люк под виселицей… Ты, говорю, на себя посмотри, уже и встать не можешь, так тебя жизнь потрепала, — а всё гнёшь своё, про какое-то достоинство твердишь. У бедняка какое достоинство? Смех один… А он мне отвечает, что у всех оно есть, достоинство это, и надо его уважать… Бедный, мол, не хуже богатого, в каждом душа живая… Христос и апостолы тоже были бедняками… Хорошо, что этого никто не слыхал, ему бы не поздоровилось за такие слова. Придумал тоже — с Христом себя сравнивать! Я ему говорю — да ты никак бунтовать вздумал? А он отвечает, что и не собирался вовсе. Нет, я, говорит, прекрасно вижу, как мир устроен, мне объяснять не надо… Всё в нём хорошо и правильно, только я себе места почему-то найти не могу…