Зигфрид - [5]

слоновой

Маны, однако, из них только лживые сны

высылают,

К ним, беседуя, вез Анхиз сивиллу с Энсем,

Костью слоновой блестя, распахнулись ворота

пред ними,

К спутникам кратким путем к судам

Эней возвратился,

Тотчас вдоль берега он поплыл в Кайетскую

гавань.

С носа летят якоря, корма у берега встала…» Королевна знала все это назубок. Она слушала, чтобы еще раз услышать знакомое, как слушают одну и ту же музыку. Такое отношение к книгам было вполне понятно, ибо в подавляющем большинстве фабула их ничего не значила для Кримхильды, а лишь красота слова и изысканность оборотов речи трогали ее.

Девушка читала превосходно: плавно, правильно, внешне непритязательно, со сдержанным драматизмом и столь естественно владея словами, что самые трудные книжные места приобретали в ее устах легкость импровизации и разговорную удобопроизносимость. Ее чтение проникало в сердце Кримхильды и отзывалось легким птичьим трепетом. Часто королевна так и засыпала, убаюканная этим ломким, но приятным голосом, который говорил так легко и умно. Но часто бывало и так, что она вмешивалась в чтение, поправляла выговор служанки, обращая и свое, и ее внимание на художественные достоинства необычной риторической прикрасы.

— Ты так хорошо читаешь, — сказала, потягиваясь, Кримхильда. — Тебе, наверное, тоже нравятся эти сказки больше других?

— Мое стремление, — ответила служанка, — угодить тебе, госпожа.

— По-твоему, эти песни красивы? — улыбнулась Кримхильда, расстегивая ночную рубашку.

— Да, довольно красивы, — сказала служанка. — Пожалуй, и красивы, и приторно — нежны.

Совершенно обнаженная, Кримхильда стояла посредине комнаты. Ее тело светилось каким-то волшебным блеском утренних лучей, преломленных радужной мозаикой готических окон. Глубоко вздохнув, она встряхнула своими белокурыми локонами и рассмеялась звонко, будто зазвенели первые весенние капли.

— Милая моя Фанни, — сказала она, вытянувшись, как стрела, — я не хочу идти к гостям; сначала ты прочтешь мне один из своих любимых рассказов, а потом… — она мягко прищурилась, — потом я тебе тоже что-то расскажу…

Фанни взяла старую толстую книгу, лежащую на подоконнике, открыла заложенную со вчерашнего дня страницу и начала медленно читать:

— В одном из отдаленных уголков белого света жил рыцарь, которого обыкновенно звали Белокурым Экбертом. Он был лет двадцати пяти или около того, высокого роста, короткие светлые волосы, густые и гладкие, обрамляли его бледное лицо со впалыми щеками. Он жил тихо, замкнуто, никогда не вмешивался в распри соседей и редко появлялся за стенами своего небольшого замка. Жена его столь же любила уединение, оба были сердечно привязаны друг к другу, и только о том горевали, что Бог не благословил их брака детьми.

Гости редко бывали у Экберта, а если и бывали, то ради них не делалось почти никаких изменений в обычном течении жизни супругов — умеренность господствовала в доме, где, казалось, сама бережливость правила всем. Экберт только тогда бывал весел, бодр, когда оставался один, в нем замечали какую-то замкнутость, какую-то тихую, сдержанную, обычно неприсущую молодым людям меланхолию.

Чаще всех приходил в замок Филипп Вальтер, человек, к которому Экберт был душевно привязан, находя образ мыслей его весьма сходным со своим. По-настоящему Вальтер жил в другом королевстве, но иногда по полугоду и более проводил в окрестностях замка Экберта, где собирал травы и камни и приводил их в порядок. У него было небольшое состояние, и он ни от кого не зависел.

Экберт нередко сопровождал Вальтера в его уединенных прогулках, их взаимная привязанность, дружба росли и крепли с каждым годом.

Туманным осенним вечером Экберт сидел с женой и другом у пылающего камина. Пламя ярко освещало комнату, играя на потолке. Сквозь окна глядела темная ночь. Деревья во дворе стряхивали с себя холодную влагу.

Вальтер пожаловался, что в такое время и такую погоду ему не хочется пускаться в дальний путь, и Экберт предложил другу остаться у него, чтобы провести часть ночи в откровенной беседе, а затем отдохнуть до утра в одной из комнат замка.

Вальтер согласился.

В камин подложили дров, подали ужин, вино, разговор друзей стал живей и откровеннее.

После ужина, когда слуги убрали со стола и удалились, Экберт, взяв Вальтера за руку, доверительно сказал:

— Друг мой, не угодно ли вам выслушать рассказ моей жены о ее приключениях в молодости? Признаться, он может показаться вам довольно странным.

— Буду очень рад, — отвечал Вальтер. Все трое придвинулись к камину.

Наступила полночь. Месяц то прятался, то вновь выглядывал из-за бегущих по небу облаков.

— Я не хотела бы быть навязчивой, — начала Берта, — муж мой говорит, ваш образ мыслей так благороден, что несправедливо было бы что-либо таить от вас. Только, как ни странен будет рассказ мой, не примите его за сказку.

Я родилась в деревне, отец мой был пастух. Хозяйство родителей моих было незавидное, часто они не знали даже, где достать хлеба. Но больше всего меня огорчало то, что нужда эта вызывала частые раздоры между отцом и матерью и была причиной горьких взаимных упреков. Кроме того, они говорили беспрестанно, что я простоватое, глупое дитя, неспособное к самой пустячной работе. И точно, я была до крайности неловкой и беспомощной, все у меня валилось из рук, а посему я не училась ни шить, ни прясть и ничем не могла помочь в хозяйстве, и только нужду моих родителей я понимала хорошо, очень хорошо.