Зигфрид - [47]

Позже в тот же вечер мы пили шампанское в маленькой гостиной Гитлера с четырьмя сотрудницами секретариата и с поварихой фрейлейн Маржали. Фюрер пил чай. В чисто женском обществе он, похоже, чувствует себя более непринужденно. Он ел одно печенье за другим и в который раз рассказывал о своей политической борьбе в двадцатые годы, но сейчас на глаза ему порой наворачивались слезы, потому что в результате предательства и неверности его генералов вся борьба была теперь проиграна. Он жаловался, что у него теперь ничего не осталось, я видела, как он словно между прочим прощупывает себе большим пальцем пульс. «А ты? — обратился он к Блонди, к которой жалось пятеро ее щенков. — Ты тоже меня предашь?» Потом у него опять начались его обычные рези в желудке, от которых Морель каждый день поит его таблетками — они-то, на мой взгляд, все это и вызывают. Траудль и Криста придвинули ему под ноги стул и поспешили откланяться, пожелав ему спокойной ночи. Через несколько секунд мы остались с ним вдвоем.

Мы обменялись взглядами. У него в усах застряли крошки от печенья и изо рта шел неприятный запах. Раньше я бы сделала то, чего он от меня ждал, как от женщины; я видела, что он читает мои мысли, потому что он всегда видит все насквозь, но вслух он ничего не произнес. Это навсегда в прошлом, как, впрочем, и все остальное.

— Наш малыш Зигги мертв, Ади, — сказала я. — Скажи почему?

У него над головой висел портрет его матери, напротив него — портрет Фридриха Великого, со своего места он посмотрел на меня так, словно пытался вспомнить, о ком шла речь, словно сперва должен был еще порыться в бесконечных списках приговоренных к смерти. При этом он нежно поглаживал Вольфи, своего любимого щенка, которого незадолго до этого трясущимися руками взял к себе на колени.

— Потому что я узнал, что он не чистый ариец.

— Но это неправда.

— Тогда я этого не знал.

— Но ведь это же был Зигги!

Он продолжал смотреть на меня, не отрываясь, и я увидела, как его бледное как воск лицо стало постепенно наливаться кровью. И вот он стукнул кулаком по подлокотнику кресла и закричал:

— Что ты себе вообразила? Не понимаешь, как это было бы на руку евреям?! Мой сын — еврейский ублюдок, какой подарок небес! Я совершил расовое преступление! Да они бы хохотали до упаду! Про меня уже болтали подобное и про Гейдриха тоже, но теперь почти никто из них больше не смеется.

— Но, как бы то ни было, он был твоим ребенком!

— Именно поэтому. Смешение с еврейской кровью испортило гены и мне.

— Тогда пусть бы он просто оставался Зигфридом Фальком, кому бы пришло в голову докапываться?

— Ну конечно, и однажды все бы всплыло. Кто — нибудь обязательно бы проболтался. К примеру, Фальк. А если б я приказал расстрелять его вместе с Юлией, проболтались бы те, кому раньше проболтались они. Со временем все всплывает наружу. Когда вскоре все раскроется, мир еще содрогнется.

Я испугалась, увидев, каким огнем вдруг загорелись его глаза, и была рада, что мне во всяком случае никогда не придется об этом узнать.

— А что было бы со мной, если бы это оказалось правдой?

Он не ответил, и я осторожно высказала предположение:

— Может быть, гестапо…

— Молчи! — перебил меня он. — Я не могу поверить, чтобы мой верный Генрих сделал бы такое.

— Но кто же тогда подделал свидетельства? И для чего?

— Этого я не знаю. Но может быть, я узнаю это за остающиеся у нас несколько дней.

С этим он меня отослал. Он устал и сказал, чтобы я сходила и выпила еще по бокалу шампанского с секретаршами.

21. IV. 45

Целый день не прекращается грохот артиллерийских обстрелов, мы слышим, как над нами все сильнее обваливается гордая постройка — здание рейхсканцелярии, но даже к этому привыкаешь. Меня угнетает больше всего то, что негде постирать одежду. От меня дурно пахнет. Как и ото всех, кто здесь еще остается. От Ади тоже воняет.

22. IV.45

Морель, по счастью, смылся. По приглашению фюрера его квартиру занял Геббельс с семьей. Невооруженным взглядом видно, что этот колченогий коротышка безмерно счастлив, что наконец принят в ближайший круг Гитлера. Все они хотят умереть вместе с ним. Все — это значит Геббельс с его Магдой, а шестерых детей об их желании никто не спросил. Сегодня днем я с ними играла и читала им вслух «Макса и Морица». Хельга, Хольде, Хильде, Хайде, Хедда, Хельмут — в каждом из этих имен слышится «Гитлер». Магда полна решимости их отравить, ибо не видит смысла в жизни без фюрера.

Ади целый день занят безнадежными переговорами с Кейтелем, Йодлем и другими генералами, в перерывах звонил Дёницу и Гиммлеру, не знаю даже, кому-то еще. Вечером мне удалось с ним немного поговорить, в то время когда он, с увеличительным стеклом в руках, выбирал среди своих бумаг и документов те, которые собирался сжечь в саду в первую очередь. Под несмолкаемый треск и грохот у нас над головами я спросила его, что он думает по поводу решения Магды умертвить собственных детей. Весь дрожа, он ухватился за край стола, смотрел на меня не отрываясь несколько секунд и потом сказал:

«Это ее личный выбор, по мне, так пусть уезжает. Но ты радуйся, что Зигги нет в живых. Иначе в скором времени тебе пришлось бы сделать с ним то же самое. Или ты хотела, чтобы Сталин выставил его в клетке в московском зоопарке?»