Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [8]

Сдвинулись двери, вагон поплыл, разгоняясь. Наехала дыра, и вместе с нею летящий, раскачивающийся гул возвратил меня моему обыкновенному чтению, хотя я и пожимал было плечами...

Что говорить? До «Новокузнецкой» почти забылось, а позже, отведя случайно взгляд от условной прозы журнала на длинные ноги в сетчатых чулках, забылся и я, медленно скользя вверх по вызывающему изгибу бедра, обтянутому черной синтетикой, западая на секунду в излучины талии, груди и шеи, пока не очнулся на округлом, почти идиотическом личике в беспомощных очках с кудряшками, как бы приклеенными к ним по бокам и сверху. Это как раз была «Площадь Свердлова», и я направился в нотный магазин на Неглинной.

«Да что же такое? куда сгинул этот список для второго класса?» — недоумевал я, на ходу поспешно обшаривая все карманы: брюк, рубашки и сумки. Попадалась табачная труха, стержни шариковых ручек с засохшей пастой, автобусные билеты, бумажки, которые я рассматривал, разворачивая: оплаченный счет за разговор с Ташкентом в марте месяце, билеты с Крымского вала, где была хорошая выставки Зинаиды Серебряковой, оплавившийся по неосторожности пластмассовый мундштук... (Все эти вещи — либо прошлые, либо общезначимые — конечно, не пригодились бы ему.) Потом скрепки, копейки: одна, потом вторая...

Я позвонил из автомата и попросил дочь снова продиктовать мне список. Корябая засохшим стержнем на весу и мучаясь, я косил на курящего высокого человека с дипломатом, а тот снисходительно ждал телефона. «Все-то приходится делать так, чтобы занимать минимум места и времени, ибо эти место и время лишь отчасти твои, а в основном чужие». — «Кто-кто? Лешгорн, опус 65?.. Понятно».

Сновали пестрые краски у Пассажа. В скверике сидели основательно на скамейках, обложившись коробками, развязывая веревки, раскладывая и упаковывая. Детей посылали за газировкой. Кажется, на углу продавали пирожки или беляши. С высот Кузнецкого спускалась мостовая, которая, будучи, кажется, асфальтовой, упорно прикидывается в памяти брусчаткой.

Теснота. Тут стоит вокруг маленький городишко, вроде Риги, где я был (а он не был) проездом когда-то в Елгаву.

Он внезапно сморщил лицо и — к моему изумлению, смятению, стыду — заплакал, громко всхлипывая, почти рыдая. Светлые капли задрожали на убогих ресницах и покатились. Повернулся и побежал, на глазах уменьшаясь, через пустой магазин к двери — а там лестница со второго этажа на улицу, которая еще не темна, но уже в теплых сумерках, придушенных автомобильной гарью. И я остался один на один (если не считать обескураженной продавщицы) с моим только что совершенным геройским поступком, единственным за всю разнообразную жизнь. Глядя на его, цвета бутылочного пива, спину у прилавка, чего стоило мне побороть внезапное удушье ужаса! По-видимому, он держал перед собой листок, выхваченный обманом из моего журнала, и торопливо, невнятно перечислял продавщице: «Нотная тетрадь Анны-Магдалены Бах... Милич, пьесы для второго класса... Лешгорн, этюды, опус 65...»

Нет человеческих слов, способных передать степень концентрации, к какой я заставил себя взлететь в тот обрушивающийся момент, чтобы протянуть сбоку указующий палец, как молния чиркнувший над несчастным листком:

— Это не твой телефон!

И ногтем, ногтем в семь цифр, бочком выписанных неизвестным почерком по клеткам:

— Не твой! Не твой! (Упырь фиговый! Попался!) — а сам дрожу.

Теперь всегда будет стыдно вспоминать, как он затрясся и начал съеживаться, еще не оборачиваясь, и пропадать, еще не начав бега к двери, массивной, со стеклами и медными ручками, ведущей вниз из тихого магазина, в улицу, — отсюда, из недвижного воздуха, обитаемого запахом пыли и бумажного легкого тления... И все-таки успело передо мной обернувшееся жалкое лицо, скорежившись, расплакаться белесыми хлопающими ресницами — так расплакаться истинно, нечаянно и мутно, как последний дождь перед зимой, который, кажется, сам безнадежно желал быть снегом, но земля не признает его в ожидании почему-то других... В жизнь ему не понять, каких других и чем он отличается.

МЯСО

Медведь никогда не ест свежее мясо. Он его закапывает куда-нибудь в мох, забрасывает сверху ветками, сучьями — чтобы оно немножко тронулось. Потом достает и ест.

Так было один раз с Сергеем. Когда он пошел в лес и столкнулся нос к носу с огромным медведем, он так испугался, что забыл про ружье: он вдруг вообразил, что забыл ружье дома. Тогда он бросился на землю и прикинулся мертвым: задержал дыхание. Медведь наклонился над ним и стал слушать, сначала одним ухом, потом другим. Долго слушал. Сергей не дышал. Потом медведь схватил его зубами за куртку и потащил. Сергей глядел одним глазом. «Куда он тащит?.. к болоту?.. только не в воду!.. я же утону!» — думал Сергей. Но медведь не дошел до воды, а разрыл место на берегу и стал прятать Сергея. Прикрыв мхом, он натаскал валежника и набросал сверху. Но не плотно: Сергею было видно сквозь ветки. Медведь отошел в сторону и долго наблюдал за кучей. Ушел, потом вернулся. Сергей продолжал лежать, он знал, что медведь будет возвращаться еще несколько раз. Так и было. Наконец Сергей решился вылезти. В это время уже смеркалось, и он не пошел домой, боясь столкнуться с медведем, а решил залезть на дерево и дождаться утра. Но медведь опять вернулся. Он сразу увидел, что куча разворочена. Подошел, обнюхал это место и, убедившись, что Сергея там нет, уселся рядом и стал бить себя передними лапами по голове. Сергей глядел с дерева. Медведь не стал его искать: ушел и больше не возвращался.