Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [213]

ЗАКРЫТОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

Это было закрытое учреждение, все в стекле, серое, квадратное, последнее слово архитектуры трех миновавших десятилетий. А если учреждение было закрытым, следовательно, герметичным, с хорошей изоляцией в швах. С серьезным выражением спешили по делам с самого раннего утра. Скользили среди стекол коридора с цементными аквариумными перемычками. Каждому известно: в закрытых учреждениях — особая дисциплина! Попробуй там опоздать! Или потерять внешний вид, достаточную дородность, внушающую доверие, — сразу пойдешь на дно! Чтобы пойти наверх, на повышение, надо соответствовать принятым стандартам!

Вот-вот! Уже возникла давка — все ровненько скользят вдоль по стеклу, а один пускает пузыри! Не повезло бедолаге! Что тут скажешь! Надо быть начеку и не поддаваться вражеской пропаганде о разгерметизации. Какая может быть разгерметизация, если из достоверных источников известно, что в таком случае сразу все пойдут ко дну. Кроме умеющих плавать, разумеется. Но плавать — это же надо учиться! Какая глупость! Лучше не разгерметизироваться, согласно всем правилам накапливать вес, следить за цветом плавников — тебя и без умения плавать поднимут наверх, на повышение, продвинут, вот все и в порядке...

— Буль-буль-буль, Николай Иванович!

— Буль-буль-буль, Петр Семенович!

Ну вот, они тоже подняли плавники «за», виляют заплывшими хвостами!

А этот-то, оказывается, нырнул на дно из-за сачка! Сам худой, селедка! Валяется на дне и еще доволен. Собирается плыть в дальнее плавание на свободные просторы!.. Ищет дыру самостоятельно. Ну-ну, плыви в этой несанитарной воде без гарантированного корма! Нет чтобы подождать, когда сачок без всяких там усилий поднимет наверх!.. Хотя сачок выбирает наверх, на повышение, самых жирных. Это, конечно, не каждому посчастливится — продвинуться в верха! К этому надо стремиться, надо постоянно и неуклонно повышать свой вес...

ПОБЕГ

Он пошел в третий слой и стал искать упаковку N 23, отмеченную в повестке. На этой упаковке располагались в два ряда по четыре, и значит, судебной тройки там быть не могло. Он уже привык к темноте и сразу определял число присутствующих по сдавленному дыханию, стесненным движениям, которые еще не были запрещены. Он отдал повестку куда-то в примерно похожее место, ему ее сразу вернули и объяснили ошибку, но он не понял. Повестка робко трепетала у него в руке наподобие древесного листка или цветка, раньше еще встречались такие странные вещи без номеров...

В другой упаковке, N 8, с его повесткой что-то сделали, но также не приняли для следствия, вернули без объяснения обратно. Хотелось бы понять, не отпуск ли это, но, видимо, нет, потому что выхода нигде не было и, как он теперь видел, быть не могло. Более того, порицания так и сыпались на него, он чего-то не понимал, а это было очень скверно: ведь быстро могло прийти и решительное порицание. А он все еще не мог правильно зарегистрировать повестку, не мог пристроиться ни в одну упаковку. Номера на принятие пищи также закончились, без номера и без упаковки машина не могла зацепить его на доставку к работе, и, значит, ему грозил голод.

Он свернул в другой слой, залезал в разные упаковки, но никак не попадал правильно. Протиснуться в чужую упаковку не удавалось. Его молча выталкивали, все сами боролись за укрытие, где можно быть невидимым. Желающих спрятаться становилось все больше, они двигались повсюду, уже в узких местах едва проталкивались, за некоторые ниши возникали драки и ссоры. Порицания слышались теперь на каждом шагу. Но иногда он и сам виновато чувствовал, что ищет что-то другое и, кажется, непоощряемое, смутно сохраненное памятью...

Вдруг на ходу что-то сбоку блеснуло, какая-то искра. Он вздрогнул и замер, потому что сначала в сознании замелькали инструкции об ужасе пожара: о любом свете необходимо мгновенно сообщать по аварийной сигнализации, иначе следовало особое распоряжение — и тройка сразу, не глядя на виноватого, исполняла однотипные глухие хлопки со струйкой дыма. Но он вообще был очень непонятливый, другие все понимали сразу и правильно, но все же отчего-то медлил с сообщением, опасливо приглядывался к этому мерцанию и оглядывался вокруг: все бежали или проходили мимо, не замечая света, озабоченно что-то отыскивая. Он протянул к свету руку, и хотя сначала отдернул, но затем приблизил: оттуда веяло прохладным сквознячком.

Свет был очевиден и вряд ли был пожаром. И этот свет находил странный, счастливый отклик внутри. Все же отверстие было слишком небольшим, в него нельзя было упаковаться, он попытался его увеличить, хотя стена была слишком твердой. Видимо, его беспонятливое поведение всем надоело, им наконец решили заняться, все объяснить и привести к заседанию силой. Ему сзади произносили обвинения в искажении кода повестки. На него сзади давили, пытаясь вытащить обратно, чтобы привести на тройку. Неожиданно он оказал сопротивление, упорствуя в своем рвении к этой негодной, неподходящей упаковке, — он рванулся, уже не страшась боли и страха, сплющился и вдруг проскользнул, взлетел (в прозрачные светлые небеса) и полетел, полетел, полетел, потому что ощущал свою легкость, невесомость и радостность, над какими-то солнечными полями, лесами, вьющимися вдали внизу речушками и мелкой сыпью озер...