Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [214]

СОН ПЕТРА ИВАНОВИЧА

Сон Петра Ивановича все более преображал мир по собственным, нежизненным канонам. Словно бы там, на другой стороне, уже что-то пульсировало, напрягалось, сон выглядел ярко, объемно, а жизнь блекла и ветшала, растворяясь... Видимо, он застонал.

Лампа на столе засветилась, выпуклилась, бахрома абажура зашевелилась, как от бега многих людей, как от суеты мира или, напротив, от некоего странного сквознячка. Комната была покатой, как бок пасхального яйца, и казалась прорисованной столь же чистыми красками. Но ее излишняя материальность теперь давила на него, мешала и слегка как бы раздражала. Он даже попытался отодвинуть ее рукой, отмахиваясь, как отмахиваются от насекомых или же от ветки куста...

Лицо Елены Матвеевны поднялось рядом и было так же непривычно выпуклым, расплывшимся, глаза разлились на верхнюю часть лица; кажется, что-то капало. Чтобы уловить ее черты, ему пришлось настраивать резкость взгляда — новой оптикой высветилось ее умное, слегка решительное лицо, мягкие морщинистые складки на щеках исчезли, подобрались, налились крепостью, недавно жидкие волосы теперь дрогнули тяжелой волной, потому что она куда-то пошла, почти побежала, и, как ни странно, он легко, без напряжения, словно был в невесомости, пошел за нею в парк, рядом с их прежним домом, где они любили гулять по вечерам.

Образовалась зима, удивительно свежая, как бы стерильная, слегка с озоном. Снег поблескивал — видимо, был мороз, потому что действительность оплывала холодом по краям, но выпуклая середина была ярка; там все было как в их жизни: те же книги, стол, абажур, угол пенящейся занавески, хронически сломанный стул, во всю стену нарисованный конь, хотя сын так и не успел дорисовать одно копыто...

Рука сына тянулась к его лбу, все более нарастала в объеме и наконец стала перед самым носом, непомерно большая и мягкая. Игра заключалась в щелчке противника по лбу, но нельзя было прикоснуться ни к чему другому — они устраивали оглушительную увертливую беготню. Сын, как и всегда, выиграл. Петр Иванович имитировал вздохи, но был доволен его веселостью, его присутствием рядом. В тот склизкий осенний день он знал, что похороны сына — случайное недоразумение, вот-вот дунет ветер, и развеются, разлетятся все мертвенно-желтые цветы и листья. И вот теперь жизнь восстанавливалась в должном порядке.

Лоб был приятно влажен, но и горел от напряжения. Кончики пальцев пощипывало, тянуло к работе, заманчивой прохладой веяло от стола, туго сжатые стаканом карандаши, встопорщенные острыми концами, призывали строчить на ровных белых страницах, вызывая легкую рябь строчек, бесконечных, словно птицы в стаях на болотах родины. Это была бесконечно интересная тема его раздумий: работа и родина, одно вплеталось в другое... Чайки летали вокруг головы, нападая с криками, отлетая вдаль, пилотировали на плечи его друга Ивана. Сняли с костра котелок с крепким чаем, в нем расплывалось, дрожа, высокое небо, они азартно, в экстазе, спорили о рыбалке, о том, как сорвалась с блесны щука, и эта горечь ушедшей щуки, улетевших птиц так резанула его невозвратимостью, что он вскрикнул...

Елена Матвеевна склонилась к его лицу струящимся светом, но он боялся открыть глаза, боялся понять что-то слишком важное, свой переход в иное качество, как в отрочестве мечтал и опасался обретения отца. Ему казалось, что вместе с появлением отца изменится что-то значительное в его жизни. Но мать мягко гладила его рукой, смущенно улыбалась, обходила этот разговор, глядя куда-то в окно, на березы, которыми была обсыпана поляна, нежно зеленеющая, с мягкими бутонами цветов, с белым, молочным апрельским светом, запахами Вербного воскресенья и Пасхи.

Он почувствовал, что пора напрячься, вспомнить какое-то пятно, входящее в узоры сна. И тут предвестием открытия, с мгновенной испариной пота, возникло в памяти маленькое знакомое одеяльце, зеленое, с белыми цветами, в которое его кутали младенцем, а позднее на нем Леночка гладила белье. Помогая ей, он вспоминал из глубокой памяти эти цветы, только крупнее. Как ни странно, с легкостью возникал образ фотографа, хотя и разрозненно: ботинки, борода, пальцы, сжимающие объектив, и наконец глаза...

Мать протягивала ему руки в сиянии вспышки — он ощущал удачность снимка, ее благословение, вне мыслей ощутился в фотографе отец... Кажется, он вздрогнул от неостановимого теперь света — тело его как-то напряглось, вытянулось, и последним усилием он видел их всех: мать, отца, жену, сына, кого-то рядом и что-то еще огромное и значительное...

Сквозь натянутую мембрану этого мира, уже дрожавшего под напором его чувств, его пасхального вида, выпуклый мир прояснялся вдаль, вдаль, открываясь легким призрачным светом, все более отчетливым, чем остающееся сзади.

Эдуард ШУЛЬМАН [92]

ИНТЕРМЕДИЯ, ИЛИ СИЛА ТЯЖЕСТИ

Если душа, согласно рабочей гипотезе, устремляется за облака, то прах — установлено достоверно, на опыте милых родственников, — прах уходит в глубину, в противоположную сторону. Подвергается по пути усушке, утруске, огнеупорному обжигу, выветриванию, просеиванию...