Журба - [34]
— Как же так? — заволновался Иван. — Служили, я это точно знаю. Я видел вас там…
— Вы ошибаетесь, Иван Евдокимович, — мягко сказала девушка. — Наверное, спутали меня с кем-то.
— Вас нельзя с кем-то спутать…
— О, это уже почти признание!
Вконец растерявшийся Журба сердито буркнул:
— Может, еще скажете, что не проезжали через Спасск в августе семнадцатого года?
— Конечно, нет! Я в то время жила в Одессе.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
Он спал, и снилось ему совсем не то, что положено бы: не девушка, которую он любил и к которой никогда даже не прикоснется, как Данте к Беатриче, не боевые товарищи, которых ему, возможно, не суждено больше увидеть, не победа, которая — это все знали — уже не за горами… Снилась ему вполне реальная и прозаическая вещь — сапоги! Да, сапоги, новые, красивые, из хромовой кожи, с круглыми тупыми носами, с надставленными каблуками, с маленькими раструбами вверху голенищ. Они стоят на столе, на подстеленной газетке, и отец, который их сработал, горделиво улыбается и показывает Ивану рукой, примерь, мол. Он садится на табурет, скидывает свои грубые растоптанные кирзачи, снимает старые портянки, берет новые. Обтирает ступню, аккуратно пеленует ее байкой и берет в руки левый сапог. Ах, как волнующе скрипит эта элегантная кожа, как чудесно она пахнет! Он сует ступню, обтянутую портянкой, в нутро голенища, проталкивает ее в головку и вдруг чувствует резкую боль. Что это? Неужто отец не рассчитал размера: сапог явно жмет! Он выпрастывает ногу из новой обувки, но боль не прекращается.
Эта боль его разбудила. И спасла…
Ночью метель улеглась, небо очистилось и вызвездилось. Наступившую тишину нарушали лишь редкие потрескивания озябших деревьев и мягкие шлепки снега с перегруженных веток. Но что-то насторожило изюбря, забредшего в эти места. Он поднял узкомордую голову на высокой шее, понюхал воздух, задвигал ушами. На его пути белел холмик, возможно, упавшее дерево, занесенное снегом. Но вот сугроб зашевелился, стал осыпаться, разваливаться, и из него показалось нечто серое и бесформенное. Изюбрь сначала отпрянул в сторону, а потом большими прыжками унесся в чащобу: нет в зимней тайге ничего страшнее медведя-шатуна, разве только тигр…
Иван Журба выполз из своей «берлоги», едва не ставшей его могилой, постанывая от боли в ступнях. Сидя на снегу, он невдруг вспомнил все, что с ним случилось в этот день. Удачная диверсия на железной дороге, отход, встреча с казачьим разъездом, погоня, исчезновение Шкета и Дьяченко, взорванная на себе граната, «разговор» с апостолом Петром… «Господи, да как это я еще до сих пор жив?!» Ему вспомнилась слышанная еще в детстве пословица: «Утек — не хвались, а Богу помолись!». От молитв его отучила революция, но терпимость и уважение к верующим остались (бабка Евдоха говаривала деду Сергею: «Наш-то, слава Богу, не как другие: горилку не пьет, иконы не рушит»!).
— Ну, а коли жив, — сказал сам себе Иван, — надо топать домой.
Под домом подразумевалась Хвалынка: во-первых, потому что это была ближайшая, как он помнил, к нему деревня, а во-вторых, в ней жил дядя Семен.
С трудом поднявшись на ноги, он огляделся. Днем он без труда определился на местности: все тут с малых лет исхожено вдоль и поперек, однако ночью в заснеженном лесу сориентироваться было непросто. Иван поднял голову к небу, нашел на нем Большой Ковш и Полярную заезду, и стало ясно, что идти надо вон туда — на юго-восток.
Легко сказать: идти! Но — как? Ноги стали одеревеневшими, чужими, да и все тело не слушается, голова тяжелая, словно чугунок надели. Но — надо! Если упаду, больше не встану: потеряю сознание или опять засну, тогда — хана! И он побрел, едва переставляя ноги. Хорошо еще, что было полнолуние, ночное светило хоть немного облегчало путь, показывало, где поменее навалило снега, где не так рясно растет подлесок, сквозь который в тайге и здоровому-то, полному сил человеку приходится продираться с немалым трудом…
Где-то тут должна быть река, выйти бы к ней — станет легче: вдоль берега он безошибочно выйдет к деревне. Но ее все нет и нет. Как нет и конца этой проклятой, длинной, как жизнь, ночи. Что это? Ох, гадство! Ударился голенью о невидимый в снегу валун. Упал, но, хотя боли уже не чувствовал, подняться не смог и — пополз. По-по-полл-зз, по-по-лл-зз…
Сил уже совсем не оставалось, надо бы хоть трошки, хоть хвелиночку отдохнуты. Ось, доберусь до тих двох дубкив, и там… Так, добрався… Можно розслабитця, полежать у мягком уброде… Не, краще ось до того выворотня, и уж тоди видпочнем… Не, тут мисто незручное, дале, дале, ось до того бугра, подняться на который все равно нема сил… Тильки бы не заснуть…
Лес заметно поредел. За чахлым тальником показалась поляна, залитая голубым сиянием. Или это просека? Нет, не поляна и не просека, а река! Родная Сантахеза! Она, как волшебный клубок из сказки, приведет его в Хвалынку и даже почти к самому дому дядьки…
Именно дядька его и нашел. Ранним утром Семен Сергеевич ехал за сеном к дальнему своему стожку и наткнулся на неподвижное тело в версте от деревни, в нескольких шагах от зимника. Вылез из саней, подбежал к лежавшему на снегу ничком человеку, перевернул его на спину и с трудом узнал племянника. Семен, фронтовик и вообще бывалый человек, не тратя времени на охи-ахи, принялся действовать и первую помощь больному оказал сам.
