Журавли покидают гнезда - [47]

— И мне трудно, Санхо, — сказала Синдо угрюмо. — Оттого что ты не хочешь понять, что происходит вокруг тебя и нашего дома. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в руке друга. И если ты отнимешь руку — мне будет больно.

Санхо отошел от Синдо, бросил язвительно:

— Твоя привязанность к революции — выдуманная. Какой-то фанатизм.

— Разве можно делать большое дело с холодным сердцем? — ответила она. — Не слепая эта вера. Весь запад России уже живет новой жизнью.

— Это Россия! А мы в ней чужие! — взорвался Санхо. — Не забывай, что ты все-таки кореянка, а не русская.

Его слова были для Синдо не новы. Нечто подобное она уже слышала на краевых съездах представителей национальных обществ. Скажи это другой — Синдо ответила бы как надо. А сейчас сказала полушутя-полусерьезно:

— Народ наш говорит: клопы соседа станут и твоими, если не поможешь их вытравить.

Санхо сокрушенно развел руками:

— Ты все еще веришь, что русские станут проливать кровь за Корею!

Синдо приблизилась к нему, снова поглядела на него без обиды:

— Когда ты был моим учителем в гимназии, ты учил видеть в самом обыденном необычное. Может быть, поэтому я полюбила тебя. — Она замолчала, вспоминая, как все тогда было романтично. И вдруг спросила: — Санхо, я знаю, ты тоже болеешь за судьбу Кореи. Скажи, как же ты представляешь ее освобождение?

— Во всяком случае — без насилия, — ответил Санхо. — Не обязательно драться, убивать. Путей много. Можно добиться желаемого средствами идейного влияния на сознание масс. Можно найти и другие разумные решения, не расшибая головы. Кровопролитие ни к чему не приведет. История это не раз доказывала.

Впервые за долгие, годы Синдо обнаружила в рассуждениях мужа типично буддийскую мораль — непротивление злу. А ведь в гимназии он рассуждал о проблемах защиты личности как о неотъемлемой части бытия. Может быть, он не верит в возможность создания нового, социалистического строя?

— Революции без кровопролития не бывает, — сказала Синдо убежденно. — Без вооруженного восстания рабочие Питера не смогли бы свергнуть буржуазное Временное правительство.

— Я не хочу ломать голову над тем, как и зачем нужно драться. Мне нужно жить! Я хочу, чтобы была ты. И дети наши не пустились бы с котомкой по свету.

— Не поняла тебя, Санхо.

— Тебя могут убить…

— Останешься ты.

— Ах, вот ты на что рассчитываешь? — воскликнул Санхо и вскочил с места. — Но у меня, к сожалению, тоже не две жизни. И этой одной осталось меньше четверти. Брось ты все это! Не получится из тебя полководец Хэ Гюн![45] Он юбку не носил…

— Перестань, Санхо, — прервала Синдо. — Так мы далеко зайдем.

— А ты считаешь, что это начало? — не унимался Санхо. — Уеду я! Куда угодно! Только бы не быть здесь, где сестра готова сожрать брата. Где сын замахивается на отца за то, что у них не сошлись взгляды!

Санхо быстро полез в стол, достал какие-то бумаги, рассовал их в карманы пиджака и пошел в прихожую, но в дверях, столкнувшись с Марией Ивановной, вышедшей из кухни с подносом, остановился.

— Не боитесь бога, так постыдитесь соседей! — зашептала она, переводя испуганные глаза с Санхо на Синдо. — И куда ты мчишься? В такой час и собаки из конуры не вылезают. Как хочешь, а я тебя не пущу!

— Не держите его, — сказала Синдо холодно.

Санхо быстро оделся и, сильно хлопнув дверью, ушел. Мария Ивановна подошла к столу, опустила поднос, виновато промолвила:

— Прости меня, старую грешницу…

— За что же вас прощать?

Приложив фартук к глазам, Мария Ивановна заплакала.

— Это я его на разговор такой настроила. Хотела как лучше. Чтоб ты возле деток своих была. Без тебя они все одно что сироты.

Синдо грустно улыбнулась:

— Вы, тетя Маша, тут ни при чем.

Порыв ветра, толкнув полуоткрытые створки окон, влетел в комнату, сбросив с этажерки фотографию Санхо. Мария Ивановна подняла ее и бережно поставила на место.

— Утро скоро, — сказала она, выглядывая на улицу. — Прилегла бы ты. Кушать, конечно, не станешь, я знаю. — Затворив окно, она вернулась к столу и с глубоким вздохом опустилась на стул. — Будь она неладна, эта жизнь, — проворчала Мария Ивановна и, вынув из кармана фартука пенсне, надела и принялась за шитье. — Я ведь тоже в твоих летах вдовушкой осталась. Сам-то рыбаком ходил. Бывало, уйдет в море, так и кажется — нету ему пути обратно. Гляжу и гляжу в это море, и вдруг — является. Казалось бы, ладно все: и он целый, и деньги есть, а вот радости ни на грош. Пил он. Да так, будто спешил всю ее выхлестать. Так и ушла от него. А у вас другое. Но вижу — тоже нескладно. — Она подошла к Синдо, провела ладонью по ее голове и, со слезами в голосе, добавила: — Умница, что не плачешь. А я ревела. Сама ушла, а ревела…

Как хорошо, что есть рядом эта добрая русская женщина!

С Марией Ивановной Синдо познакомилась через месяц после того, как она вслед за Мартыновыми перебралась сюда из Владивостока. Прибежала тогда Мария Ивановна в штаб, сообщила, что ее хозяин, владевший несколькими суденышками на Уссури, собирается поджечь свою усадьбу. Перепуганная и в слезах, она просила уберечь этот богатый дом, в котором прослужила многие годы. Вечером того же дня Синдо с группой красногвардейцев нагрянула в усадьбу. Дом уже был подготовлен к поджогу: мебель, чердак и сарай были облиты керосином. Самого хозяина не удалось найти. Синдо тогда и забрала Марию Ивановну к себе. Заботливая и сердечная, она заменила Синдо мать. Разбогатевшие родители не могли простить ей участие в революции, как не может по сей день успокоиться и брат Хагу. Много раз Синдо убеждалась, какую неоценимую помощь оказывает ей Мария Ивановна.