Журавли покидают гнезда - [46]

— Вернулся из Кореи Ир, — сообщила Синдо.

— Вернулся! — вскинул густые брови Мартынов. — Что ж ты меня за Егора пытаешь? Ты б лучше учителя сюда гукнула. Да горилки вынула. Провожаем богато — встречаем не часто.

— Спит он, устал, видать, крепко, — произнесла Синдо тихо и, охваченная недобрым предчувствием, обратилась к Мартынову: — Пойди за Егором, Петр! Возьми людей побольше да обшарь хутора! Чует сердце что-то неладное. Или хочешь, чтоб я пошла?

Мартынов медлил, но вдруг вздрогнул, словно от выстрела, и, бросившись к стене, где висел клинок, рванул его на себя:

— Добре, буди людей!

Через полчаса отряд в двадцать пять штыков был уже в пути. Синдо осталась дежурить в штабе.

Снова тихо. Монотонно тикают ходики. Тревожно, неспокойно на душе у Синдо. Она подошла к раскрытому окну, облокотилась на подоконник. Хутор спал, будто ничего и не происходило на земле. Наверное, и муж ее, и дети тоже спят крепким сном? Спят ли?.. Вдруг ей стало не по себе: она знала, что предстоит неприятный разговор с Санхо. Возможно, последний. Знала, но пыталась избежать его. Санхо не верил в то, за что она боролась. Да ученому и так жилось неплохо. Но ведь и она, Синдо, тоже образованная, могла бы жить нормально. И жила, пока в четырнадцатом году, после аттестации, ее не направили работать переводчицей на Урал, где тысячи корейцев трудились на рудниках. Там она впервые увидела, каким жестоким унижениям подвергались ее соотечественники. Много погибло их на ее глазах от чахотки, голода и цинги. Пробовала заступиться, но тщетно. Встреча с социал-демократами предрешила ее дальнейшую судьбу. От них узнала, как нужно бороться за счастье людей всех наций. Вступая в ряды большевиков, она поклялась посвятить себя борьбе за счастливую жизнь народа. Вскоре ее направили на Дальний Восток для работы среди корейского населения. И она оказалась дома.

Санхо все это время воспитывал детей, писал ей письма. Хорошие, нежные письма. А как он был счастлив, когда она вернулась. Был…

Тикают ходики, отсчитывая время.

* * *

Дети спали. Санхо укрыл их одеялом и вышел в переднюю, где Мария Ивановна, сидя за столом, при тусклом свете керосиновой лампы пришивала пуговицы к штанишкам мальчишек.

— Спал бы и ты, Санхо, — сказала она.

Он присел рядом на стул и, обхватив руками плечи, зябко поежился.

— Чайку бы горячего, а как назло — керосин кончился.

Отложив шитье, Мария Ивановна приблизилась к нему, сказала осторожно:

— Нет нашей хозяйки и сегодня. Ты бы сходил туда. Ох, неладное нонче время. Уговори ее, чтоб бросила это дело. Не бабье оно.

Санхо усмехнулся:

— Разве не говорил. Сколько можно.

— А ты еще скажи. По-мужицки. Власть употреби, — проворчала Мария Ивановна.

— Вы так говорите, словно не знаете ее, — с раздражением отозвался Санхо. — Власть здесь ни при чем, Мария Ивановна. Надо что-то другое… Что-то решать нужно.

Мария Ивановна только вздохнула и, вернувшись к столу, опять взялась за шитье.

— Много я кореянок знала, — продолжала ворчать женщина, — а наша особенная. Вот и выходит, что болтают про то зря, что восточные женщины застенчивые, вроде им в скромности позавидовать можно.

— Была она такой, — невесело сказал Санхо. — А как стала революционеркой — кувырком все пошло. Взбесились все! И она с ними.

Синдо уже давно вошла в прихожую, успела снять тужурку. Невыносимо было, стоя в прихожей, подслушивать. Наконец она решительно вошла в комнату, приняв удивленный вид, сказала бодро и громко:

— Иду домой и думаю: мои-то уже сны видят. А они на ногах!

Санхо отвернулся, отошел к окну. А Мария Ивановна в растерянности укололась иглой. Бросив штанишки на стол, она забормотала быстро и невнятно:

— Мы тут… извелись, такое напридумали… — И, вдруг спохватившись, взяла со стола штанишки и уходя в кухню, сказала рассерженно: — Что это я, дура, мычу, как корова негуляная. Кушать, поди, хочешь. Я сейчас.

Наступило молчание. Санхо продолжал стоять у окна, спиной к ней.

Не зная, что сказать, Синдо спросила:

— Мальчики спят?

— Кто в это время бродит? — ответил Санхо сдержанно.

— А ты все сердишься, — голос Синдо был ласковым и виноватым. — Надеялась сегодня пораньше, а тут опять непредвиденное…

Санхо обернулся, хотел сказать что-то резкое, но удержался и сказал совсем не то, что думал:

— Синдо, нам надо решить…

— Устала я, Санхо, — Синдо опустилась на стул. Ей не хотелось ни говорить, ни слушать. Несмотря ни на что, она ждала от него сочувствия и ласки.

— Я тоже устал! Не могу так больше! Каждую ночь сижу в этих стенах, как перед операционной. Жду, что сейчас выйдут и сообщат ужасное.

Он отвернулся и снова съежился. И теперь казался ей не таким высоким и стройным.

Синдо поднялась, подошла к нему и повернула к себе. И без того вытянутое его лицо заметно удлинилось от худобы.

То ли от жалости к нему, то ли от нахлынувшей нежности она припала к его груди, гладя спину:

— Не сердись, Санхо.

— Надо что-то изменить, — холодно произнес он. — Так мы не сможем жить. Мне страшно от предчувствия, что однажды…

— Меня убьют?

— Нет. Что мы расстанемся, — сказал Санхо. — Пойми, Синдо, мне трудно без тебя. Дом наш стал хуже казармы. Я не могу видеть в тебе солдата-громилу. Мне трудно сознавать это ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Это выше моих сил. Нет, я не против революции. Она, очевидно, кому-то нужна. Но ведь и в твоем доме все рушится. Когда ты была на Урале, я думал: сойду с ума. Дни считал, минуты. Ждал годы. Ты вернулась. А радости нет.