И Лёва догадывался, что вот здесь, при нём, начинается что-то новое, совсем уж такое, какое должно быть в будущем…
Маринка стояла у порога и ревниво смотрела на незнакомых людей. Она опасалась, что из-за них для неё здесь места больше не будет.
А Михаил Шевелёв вдруг её попросил:
— Вытри нам тут почище.
Маринка мигом вытащила из заветного места, за книжными полками, свою тряпку, которой не раз вытирала уже здесь пыль, и с особым старанием протёрла стол, для того чтобы можно было на нём разложить мельчайшие детали прибора.
Собирал этот прибор очкастый маленький человек.
Журавленко с Шевелёвым следили за каждым движением его тоненьких, цепких пальцев, любовались и учились.
Сергей Кудрявцев, работавший в другом углу, наискосок от них с долговязым, сутулым человеком и ладным, улыбчивым пареньком, крикнул:
— Иван Григорьевич, а крепить тут к чему будем?
Журавленко подошёл, посмотрел и сказал:
— Выла пластина из нержавейки. Минуточку… сейчас вспомню, — где она?
Лёва спросил:
— Квадратная, с двумя дырками?
— Да.
— Тогда видел. Вы давно ещё положили её в нижний ящик.
— Совершенно точно. Да ты у нас бесценное справочное бюро! Достань её, будь другом.
Лёва по-хозяйски открыл ящик и все-то-навсего достал оттуда нужную пластину и подал её в нужную минуту. А стало ему как никогда хорошо.
Ведь он не только смотрел и верил. Он всё же участвовал в том самом, что очкастый превосходный мастер назвал не простой, а Общественной мастерской изобретателя!
Глава двадцать восьмая. Презираю!
Если вы думаете, что теперь-то всё пошло без сучка и задоринки, — значит, вы ошибаетесь.
Женщина в короткой чёрной шубе, из-под которой почти всегда виднелся цветастый халат, угрожала Журавленко и скандалила пуще прежнего. Она дважды приводила милиционеров, а потом кричала, что будет жаловаться и на них, чуть ли не главному прокурору СССР. Мол, что это делается, если милиционеры ведут себя как самые обыкновенные люди и разводят с этим Журавленко тары-бары, вместо того чтобы отвести этого голубчика куда следует. И где, мол, у милиции глаза, если она не видит, что этот Журавленко чем-то к себе безусловно привораживает. Да и вообще, разве не подозрительно, когда в жилом помещении собирается столько людей и что-то такое там делают?!
Милиционеры всё-таки не вели Журавленко «куда следует». Но уходило много времени на объяснения и выяснения.
Доставалось Журавленко, правда, за глаза, и от Маринкиной мамы. А ещё больше доставалось мужу, Михаилу Шевелёву.
Не было дня, чтобы она не упрекала его и не уговаривала бросить пустое дело. Ясно же, что пустое, раз за него денег не платят.
Она с ненавистью говорила:
— Подумаешь, интеллигенция! Вечно навыдумывает, вечно ей чего-то надо! Да пропади она вся, вместе с вашим Журавленко! Сам жизни не видит и тебя замуровал. Презираю!
Михаил Шевелёв слушал, терпел и молчал.
Но однажды, после вот такого «Презираю» он помрачнел и спросил:
— Электричество — не презираешь? На газовой плите готовишь? Холодильник — охота купить?
— Да при чём это?!
— При том. Жили бы мы в пещерах, без огня, если б все так рассуждали. Дрянцо это, а не люди. Всем пользуются, больше, чем другим, надо. А тех, кто для них же создаёт, — презирают!
Шевелёв встал, оделся, чтобы идти к Журавленко, и добавил:
— Прекрати, Клава. От него не оторвёшь.
Всё это было рано утром, при Маринке. Она тихонько сидела, в смятении, в тревоге, с чашкой чая и бутербродом, который не лез ей в горло.
Она была согласна с папой и сама могла бы ещё многое добавить. Но ведь папа никогда так сурово не говорил с мамой. И никогда ещё мама так горько не плакала, как в этот раз, после его ухода.
Через несколько дней, когда Маринка возвращалась с мамой из универмага «Всё для школьника» с новым коричневым платьем в пакете, они встретили тётю Наташу.
Маринка заметила, что мама поздоровалась, с нею ласковее, чем всегда, и ещё ласковее сказала:
— Товарищи мы с вами по несчастью. Живём, как вдовы, при живых мужьях.
Тётя Наташа засмеялась:
— Вот уж вдовой себя не чувствую! Я очень рада за Серёжу. Он рассказывает массу интересного, — сама стала болельщицей. А Лёва — тот просто горит!
Маринкина мама поджала губы, презрительно посмотрела на тётю Наташу, холодно попрощалась, и они разошлись в разные стороны.
Маринка понуро несла пакет с новым школьным платьем и думала:
«Тётя Наташа не такая красивая, как мама. Серых глаз, как у тёти Наташи, сколько хочешь, а у мамы зелёные-зелёные! У тёти Наташи русые волосы и под мальчишку, а у мамы шоколадного цвета, в локонах. Ну пусть бы всё это осталось, только стало бы с ней так легко, как с тётей Наташей!..»
Маринка смотрела на мамин точёный профиль, на поджатые от презрения к тёте Наташе губы и не могла ни о чём говорить.
При папе мама больше не ругала Журавленко. Она ходила с оскорблённым видом, вздыхала и часто сквозь слёзы сетовала на свою судьбу. Вот есть же на свете счастливые — живут, по заграницам разъезжают, а она в кино и то не ходит.
Маринка знала, что папа жалеет маму, что всё-таки любит её, и радовалась, когда он шёл с мамой после курсов в кино, на последний сеанс, хотя видела, что он усталый-преусталый.
