К тому времени у Кудрявцева кончился отпуск, и он приходил помогать Журавленко по вечерам. А Михаил Шевелёв — днём. Курсы у него были вечерние.
Шевелёв уже не сидел перед моделью. Он знал её устройство наизусть. Но, приходя, он включался в дело не сразу и выполнял любое поручение не спеша.
Эта медлительная примерка к работе вначале выводила Журавленко из привычного ритма и из терпения. А через несколько дней он к ней привык и потом даже полюбил.
Шевелёвская манера работать исключала промахи, она давала Журавленко простор для додумок и улучшений; в ней была какая-то душевная тишина, даже тогда, когда он стучал молотком.
Беда была в том, что каждое улучшение требовало дополнительного времени.
Иногда оно требовало освоения тонкой технической операции, новой не только для Шевелёва или Кудрявцева, но и для Журавленко, хотя за шесть лет он освоил множество разнообразных технических тонкостей. Ведь тонкостям в технике — как, впрочем, и в каждом другом деле — нет конца, да и быть не может, пока люди думают и создают новое.
— Хотелось бы мне защитный приборчик поставить, — сказал как-то Шевелёву Журавленко и так прищурил глаза, словно смаковал мечту. — Но время, время! У кого его займёшь?.. Прошу вот у Маринки и Лёвы, — не дают.
Лёва хмыкнул. Он любил, когда Журавленко шутит.
А Маринка сказала:
— Пожалуйста, берите у меня сколько хотите времени!
— Ты так щедра, синьорина, только потому, что я не могу твоей щедростью воспользоваться. А, представь, смог бы, — и не дала бы ни годика!
Маринка смутилась. Она не знала, что такое «синьорина»; хорошо быть «синьориной» или плохо?
Ей захотелось как можно скорее это узнать. Она воспользовалась тем, что Журавленко уже не смотрит в её сторону, что снова уже поглощён своим, и, как будто между прочим, подошла к полке, на которой стояли словари. Среди них бросался в глаза широкий синий корешок; на нём серебристыми буквами было написано: «Словарь иностранных слов».
Маринка сняла его с полки, нашла страницу, где сверху было обозначено, что слова на ней начинаются со слога «СИН», и прочитала, что синьорина — это в Италии то же самое, что у нас барышня.
«И ничего тут плохого нет. Даже очень красиво по-итальянски получается», — подумала Маринка и заметила на словаре пыльную каёмку. А когда ставила словарь на место, увидела, что на краях полок тоже накопилась пыль.
Маринка поискала, — чем бы её стереть? Не нашла и с возмущением прошептала себе под нос:
— И щётки какие-то есть, и промасленные суконки для машины аккуратно сложены в коробке, — подумаешь, драгоценность! — а вот самой обыкновенной тряпки — этого у человека нет! Не принесёшь из дому, — совсем зарастёт пылью!
Пока Маринка проявляла не совсем понятный Лёве интерес к словарям и книжным полкам, он следил, как Журавленко с дядей Мишей регулируют подвижность переплётов башни, которые складывались и раздвигались, как гармонь.
Лёва слышал, как Журавленко сказал дяде Мише:
— А приборчик был бы прелесть. Сами посудите. Михаил Федотыч…
— Да не надо мне ваших «Федотычей», — перебил дядя Миша. — Не привык. На работе у нас по-простому: Михаил, и всё.
— Если так, — тогда не надо мне ваших «Григорьичей», — ответил Журавленко.
— Ладно, — смирился дядя Миша. — Что ж это, Иван Григорьич, за приборчик?
— Вот, допустим, такой случай: сядет управлять машиной глупый человек, не так повернёт, отойдёт от линии архитектурного плана, а прибор сработает — и стоп! Не даст портить.
— Значит, надо делать, — посоветовал дядя Миша.
— Уйма времени на него уйдёт. Это работа тончайшего инструментальщика. Как же нам быть?..
Дядя Миша подумал и сказал:
— Дня через два приведу брата одного нашего каменщика, — подходящий мастер.
С этого, собственно, и началось вовлечение новых помощников в работу над моделью Журавленко.
Началось оно, когда не так уже много оставалось сделать, но требовалось ещё много тонкого уменья.
В воскресенье Маринка с Лёвой пришли к Журавленко и увидели там целый коллектив.
— Что это? — опешил Лёва.
Незнакомый пожилой маленький человек в очках с гордостью отчеканил:
— Общественная мастерская изобретателя!
— А как это было бы здо́рово! — сказал Журавленко.
— Почему «было бы»? — обиделся маленький очкастый мастер. — Это уже есть. Задумал человек такое дело… Кто поверил, идёт в свободные часы помогать, — не для денег, для радости.
Он поднял тоненький длинный палец и добавил:
— Я при том не присутствовал, но ручаюсь: дьявол выдумал эти деньги. Скорее бы их и вовсе не было! Для них вы, Иван Григорьевич, старались? Много к вам за это время сотенных приплыло?
— Уплыло, — сказал Журавленко, да вдобавок ещё озорно пропел: «Всё, что было — всё уплыло!»
И видно было, что он не огорчён этим, а вроде бы даже удовлетворён.
Лёва никогда не слышал, чтобы Журавленко так пел, никогда не видел его таким весело озарённым. Раньше Лёве казалось, что Журавленко всегда, ну, чуточку холодно, что ли. Не так, конечно, как тогда, когда с ним говорил тот Розовенький — вон в каком пальто, а у него были плечи и руки голые, все в мурашках. Не так, ясное дело, и всё же — вроде бы холодно. А теперь этот холод будто растопили и человек весь потеплел.
