Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра - [25]

Мишка Кульпин не умел бегать так же быстро, как мы с Ленкой. Это расстраивало его. А когда Мишка расстраивался, он доставал брызгалку и пускал в нас струи воды. Однажды Ленка решила наказать его за это. Она взяла пластмассовое ведерко и набрала в него воды из водозаборной колонки. В ведерко она кинула пригоршню почвы и пучок травы — и запустила этот «Коктейль Молотова» в Мишку. Мишка взорвался — испачканный и мокрый, он расплакался и ушел жаловаться бабушке.

Его сильно расстроил тот факт, что я не остановила Ленку Сиротину, а значит и сама стала соучастницей преступления. Но о том, что преступница, я узнала только на следующий день, когда бабушка Мишки Кульпина пришла в детский сад и рассказала воспитательнице с нянечкой, какое преступление я совершила. Мое преступление нянечка, воспитательница и бабушка Мишки долго обсуждали и пришли к выводу, что я совсем отбилась от рук.

— Волосы надо за такое повыдирать, — констатировала Мишкина бабушка.

Конечно, на меня вновь нажаловались бабуле Мартуле. И, конечно, бабуля снова расстроилась. А я опять стояла перед ней, потупившись, и молчала.

Вечерами стало раньше темнеть — и мне уже не удавалось вдосталь напрыгаться с жирафа и набегаться среди высокой травы. Меня звали домой, заставляли питаться и отпускали в Большую комнату. В сумерках я садилась на подоконник и смотрела на пустырь. Я представляла, как несусь по нему с первой космической скоростью.

Гомункулы

В начале сентября мать исчезла. Я спрашивала бабулю Мартулю, куда она делась, а бабуля отвечала, что мать пошла на Кудыкину гору собирать помидоры. Отец запил, а я, возвращаясь из детского сада, садилась на подоконник и смотрела на рыжую собачку на пустыре.

Однажды вечером я вышла на лестничную площадку и постучала в дверь с рыжей деревянной ручкой — в квартиру старой татарки. Мне открыла Тамара.

— Научи меня читать, — попросила я ее.

— Ты знаешь буквы? — спросила она.

Я кивнула — мать уже показывала мне буквы и рассказывала, как они называются. Тамара провела меня в комнату — мимо кухни, где ела хлеб старая Бабанька, — и посадила на стул. Потом вязла толстую книжку с пятнами на обложке и села рядом — на другой стул.

— Складывай звуки, — сказала Тамара и прочитала несколько слов.

Я задумчиво слушала ее и не понимала, как ей удается сделать буквы словами. Ведь буквы — не слова, а слова — не буквы. Это могло значить только одно — что буквы преобразуются в слова под воздействием какой-то силы.

— Представь, что буквы двигаются, — сказала Тамара. Тогда я поняла, что это за преобразовательная сила. Буквы были, как кадры на кинопленке, и, как кадры, сливались во что-то одно — в иллюзию движения.

Как только я поняла это, я научилась читать. Мы прочли с Тамарой стихотворение Пушкина, и я спросила:

— А ты не знаешь, где моя мать?

— Знаю. Она в роддоме. Скоро привезет тебе маленького человечка, и ты будешь с ним играть.

Я подумала, что если бы маленького человечка можно было посадить в спичечный коробок и каждый день наблюдать за ним, то, пожалуй, это действительно было бы интересно. Но так сделать было нельзя. Только одно сокровище хранилось у меня в спичечном коробке — глаз динозавра. Его я и рассматривала вечерами, перед сном.

— Жалко, что не ты моя крестная, а Роза.

— Я не крещеная, — ответила Тамара.

Через неделю мать появилась по пороге квартиры со свертком в руках, она прижимала его к груди осторожно, будто сверток был живой. Позади матери стоял отец и держал в руках точно такой же сверток. Мать действительно провела эту неделю в роддоме, где ей сделали кесарево сечение — загадочную операцию по извлечению существ из живота.

Извлеченные из матери существа находились в свертках. Эти свертки положили на тахте в Маленькой комнате. Оба были обернуты розовыми лентами. И оба посапывали. Свертки спали долго, а потом начали кричать. Их распеленали, и я увидела двух гомункулов — круглого и гладкого, похожего на яйцо, и маленького и сморщенного, как карликовая старушка. Гомункулы приходились мне сестрами. Мать посыпала тальком их попы, а потом стала кормить грудью — сначала сестру, похожую на карликовую старушку, а потом яйцевидную сестру.

Первые дни человечки только спали и сосали грудь матери — и я забыла об их существовании. Я садилась на подоконник в Большой комнате и заглядывала в спичечный коробок с глазом динозавра, с недавних пор в этом коробке жила еще и божья коровка. В октябре этот жучок должен был забраться под кору дерева или зарыться в опавшие листья и переждать там зиму. Но мне показалось, что со мной божьей коровке будет удобнее — я сняла ее с травы и унесла домой. Я сыпала для нее на подоконник сахар, так как не знала, что она хищница и сладким не питается. Сахар всегда оставался нетронутым, и в конце каждого дня мне приходилось съедать его лично, чтобы бабуля не ворчала, что я развожу тараканов на подоконнике. Бабуля не понимала, что тараканы — не жуки, и разводить их мне неинтересно.

Божья коровка все меньше ползала, а через некоторое время черные горошины на ее надкрыльях потускнели. Однажды, придя из детского сада, я обнаружила, что жук не двигается совсем. Я испугалась и, не отпросившись и не надев шерстяную кофту, побежала со спичечным коробком во двор. Ходить на улицу в кофте — этого требовала мать, но кофта кололась, и выносить это было выше моих сил. Легче претерпеть шлепок от матери.