Жуки не плачут - [6]

Но в палисаднике не дрались. Там избивали.

— Эй! — крикнул Шурка.

— Что ты! — всполошился Бобка. — Идем.

— Вы что делаете?

— Ты что! Их же там много!

Из палисадника гоготали. Окликать их было так же бессмысленно, как стараться перекричать море. Сочный звук ботинок, врезающихся в чье-то лицо, голову, живот.

Шурка нырнул за пазуху. Выхватил за горлышко бутылку и метнул в палисадник. Бутылка ахнула прямо под ноги и с треском разорвалась, плеснув белым. Танец обмер.

Слышен был только хрюкающий стон. Жертва отплевывала кровь.

Белые кружочки лиц на миг показались Шурке глазами многоногого чудища. И оно уставилось на него.

— Ша-апка-а, — торжествующе потянул Бурмистров. Теперь решали секунды. Половинки секунд. Даже хвостики. Перемахнув через заборчик, Шурка ринулся, прижал подбородок к груди.

Бурмистров еще тянул свое: «…пка-а».

Черным ядром шапка ударила Бурмистрова в живот. Чавкнула весенняя грязь. Шурка зажмурился, ожидая ответного удара. Но удар не последовал. Бурмистров отпрыгнул, завизжал. Страх пополам с отвращением вместе с его воплем взлетел и запутался в зеленых макушках деревьев. Только тогда Бурмистров опомнился, но поздно. Клевреты загоготали, тыча пальцами в вождя:

— Сифа! Сифа! Его Шапка потрогал! Вали. Деру! А то тебя потрогает!

Толкаясь, бросились прочь.

Бобка тянул шею, привставал на цыпочки — заглядывал из-за заборчика. Блестели на солнце стеклянные зубки разбитой бутылки. Вывалянный в грязи еще отплевывался. Но уже стоял на четвереньках. Он поднял лицо с разбитым носом, лопнувшей губой, треснувшей бровью. Кудрявые волосы слиплись от грязи. Но Бобка их узнал: это он тогда назвал Бурмистрова Ахиллом или как-то похоже.

По лицу стекали кровь и молоко. Мальчишка вытер лицо полой куртки.

Протянул Шурке руку:

— Вовка. Специалист по черному юмору.

Глава 4

Шурке и самому казалось, что внутри у него голубь. Трепыхается, вот-вот вырвется — щекотно и хочется хохотать. Бобка, похоже, чувствовал то же самое.

Специалистом Вовка был и в самом деле. Как бы это ни называлось.

Луша хмурилась.

— Ткни пальцем, — приставал к ней Бобка.

— Тьфу, — сердилась Луша. — Уйди — обварю.

В руках у нее ходил ходуном чан с горячей водой.

Бобка вертелся под ногами. Выпячивал живот.

— Ну ткни.

Луша сдалась. Поставила чан. Надавила.

— А если бы здесь был глаз? — радостно заверещал Бобка и тут же сам захохотал. Луша недоуменно уставилась на него. Потом на Шурку. А Бобка заливался.

— Это еще что такое?

— Черный юмор, — пояснил Шурка, выкладывая картофелины из кармана на стол.

— Чего?

Но вникать было некогда. Луша подхватила чан.

— Молоко поставь в ледник! — крикнула, открывая дверь ногой. Понесла выплескивать.

Шурка и Бобка посмотрели друг на друга. Строго глядел из рамки Валя большой. Как будто обо всем догадывался.

Луша бы не орала. Не плакала. Она сказала бы: «Разбил? Ну ладно, разбил так разбил». Это было хуже всего.

Бобка не выдержал — прыснул первым. Шурка тоже захохотал.

Наверное, это и есть черный юмор, подумал он. Все плохо, хуже некуда. Но почему-то — хорошо.

— Я побежал! — крикнул он, хватая школьный мешок.

— Я с тобой, — быстро отозвался Бобка. Но дверь уже махнула.

* * *

Город не был похож на город. Городом был Ленинград — составленный из неба, камня и рек, с прямыми улицами и ровными рядами зданий, так тесно поставленных, что между домом и домом невозможно было просунуть и листок бумаги.

Этот город совсем не напоминал Ленинград.

Казалось, кто-то как попало составил одной грудой огромные каменные шахматные фигуры. Ведь как в шахматах: ладья похожа на башню, и слон похож на башню, и пешки похожи на башни, и конь, и король, и королева — но так, что все-таки понятно, что это ладья, это слон, это пешки. Все эти фигуры были песчаного цвета, и только у некоторых головы или ворота сверкали голубым. Такое Таня, впрочем, видела: когда-то давно тетя Вера жила возле ленинградской мечети.

Фигуры стояли грудой. И будто потому, что в шахматах не может быть пешек, коней, ладей больше положенного, остальные дома в городе были простыми коробочками — маленькими, плоскими, низенькими. Они лепились вокруг гигантских шахмат как придется, и как придется вились улицы — тесные, узкие и совсем узенькие.

В этом городе все время пахло хлебом.

Только это был не хлеб (если считать, что хлеб — это который в Ленинграде). Не булка, не кирпичик, не калач. Каждое утро пекари ныряли с головой в длинные раскаленные каменные чулки, налепляли плоское тесто по стенкам. Потом палками подцепляли румяные лепешки наверх. Улицы были такими тесными, что запах лепешек не мог вырваться из них до самого вечера. Тане все время хотелось есть.

Но тоже не так, как хотелось есть в Ленинграде.

Играли дети, все с длинными ресницами. Цокали целеустремленные ослики: ноги такие тоненькие, как только не подломятся под огромным ездоком в толстом халате, или исполинскими вязанками, или толстыми мешками. Люди в толстых халатах сидели и пили чай везде, где только можно присесть и прилечь: под навесами, у ручьев, на обочине. А чашечки без ручек.

Таня поискала тень. Но единственную тень отбрасывала она сама. Прислонилась спиной к горячей стене. Зажмурилась. Открыла глаза: на нее кто-то смотрит. Конечно, смотрят. Маленькие, всегда темные окошки плоских домиков только казались слепыми. Из них тянуло прохладой и любопытством. Пусть смотрят, наплевать. Ноги гудели, гудело в ушах.