Жук золотой - [91]
Я вспомнил инструкции и списки Фаддея.
– А раньше вы не могли нам сказать? – еще раз горько спросил Хусаинка. Вся неожиданная тяжесть похода, задуманного нами, предстала наконец в наших головешках. Даже Женька Розов, самый умный среди нас, не сумел просчитать трудностей маршрута.
– Если бы я сказал вам, что плот надо рубить в верховьях Иски, то сейчас у вас не было бы плота. А так он есть. И на нем можно ходить по реке. И потом, я не был уверен в том, что плот вы достроите…
Ответил Абдурахман Айтыкович.
И звонко отвесил ложкой по лбу младшему Мангаеву, Заману. Под шумок важного разговора Заманка попытался нарушить очередь в поедании семейного супа за столом.
Когда я приезжал в Иннокентьевку из Хабаровска, из Москвы, а потом и из Лондона, Хусаин еще был жив. Мы любили с ним посидеть на берегу Амура. На тех задах мангаевского огорода, где когда-то мы построили свой плот. Хусаин уже вернулся с морей. Я еще продолжал мотаться по свету. Брали с собой фляжку, пару рюмок, кусок копченой кеты. Хусаинка обнимал меня одной рукой за плечи, в другой он держал рюмки.
– Ну, что, Саня, давай нашу, любимую.
И сам начинал первым:
Он и правда оказался не плох. Плот Кон-Тики-Пыку.
Поздней осенью старшие Мангаевы вморозили в лед на мари крепкое бревно, на котором закрепили крутящееся колесо телеги. К колесу, на двух длинных палках, как на оглоблях, прикрепили плот, уже без греби и кубрика. Старшие парни раскручивали плот с невероятной силой. Он летел по кругу, и ребятня, гроздьями висевшая на палубе, с хохотом и визгом, кубарем разлеталась по льду. Выкинутая центробежной силой.
Мы с Пыжиком держались до последнего.
Я стелился по палубе, вжимаясь в доски и бревна. Я становился частью плота. Хусаинка хватался за мой пояс, солдатский ремень с бляхой-звездой. Мы висели, распластавшись по воздуху. Но старшие Мангаята и братья Комковы удали не теряли. Именно они раскручивали на замерзшей мари новую покатушку. Сцепив зубы, они все сильнее и сильнее разгоняли плот! И, наконец, мы с Пыжиком, ко всеобщему удовольствию ребятни и к снисходительному торжеству старших, вылетали, словно выпущенные из пращи, с плота.
Дальше наш Кон-Тики уже плыл один. В мареве снежной пыли, он летел прямо к первым звездам, выступавшим на морозном и огромном небе. Он уплывал от нас в неведомые дали. Теперь-то мне понятно: он уплывал в легенду.
После покатушек мы, замерзшие, прибегали греться к Мангаевым. Тетя Зина наливала нам чай с вареньем. Из кислой иннокентьевской смородины. Я ее не любил. Но уже тогда срифмовал. Любой бы догадался – как. Я не знал, что рифма «смородина – родина» станет самой точной в моих упражнениях.
Да и в жизни тоже.
Если, конечно, не считать рифму «море и горе».
Хотя у того же Митяева немного по-другому:
Русский с татарином – это про нас с Хусаинкой Мангаевым.
Сомбреро
Поэзия, как известно, должна быть глуповата. Но сам поэт не должен быть дурак. Первую фразу написал Александр Сергеевич Пушкин в письме к другу, поэту Петру Вяземскому. Письмо датировано маем 1824 года. Спустя 150 лет Новелла Матвеева шутку подхватила: «Но сам поэт не должен быть дурак».
Та самая Новелла, которая написала: «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней!»
Когда я открыл для себя Новеллу Матвееву, я просто задохнулся.
Чем больше я погружался в поэзию и в биографии ее творцов, тем сильнее меня лихорадило. От небывалых совпадений и страстей. С их любовями, разлуками, ревностью и предательством.
Оказалось, что в жизни рифмуется все. Ну… Или почти что все! И таинственным образом одно следует из другого. Уж коли смородина, то, значит, так тому и быть – родина… Ее цвет, запах и вяжущий вкус. От гула прошлого времени у меня закладывало в ушах. От всполохов, залпов и пламени свечей рябило в глазах. Я слышал голоса своих будущих героев. Я немотивированно выскакивал из-за парты и тряс головой, чтобы хоть как-то навести порядок в перегруженной детской головешке. У меня начинало громко колотиться сердце. Я не мог спать. Я не знал, что мне со всем этим делать! Мне поставили диагноз: пролапс митрального клапана. Я точно знал, что никакого пролапса у меня нет. Что в дальнейшем и подтвердилось.
Самое страстное. Мне хотелось верить в сказки и в мечты.
Вот я лечу в космос. Я – второй после Гагарина. А вот я адмирал, как Невельской. Открываю новые земли! Получаю Нобелевскую премию. Нобелевскую – обязательно. А вот дорогой Леонид Ильич вручает мне Звезду Героя Советского Союза! Гертруду, так и не полученную дядя Ваней Крутовым.
Что интересно, последняя мечта почти сбылась. Ну то есть как сбылась? На третьем курсе института меня отправили на слет студентов-отличников, в Москву. Сподобился. И Брежнев в каком-то торжественном зале, лично, повесил мне на грудь награду. Правда, не Звезду Героя, а всего лишь медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина». Длинное название.
Две повести московского прозаика Александра Куприянова «Таймери» и «О! Как ты дерзок, Автандил!», представленные в этой книге, можно, пожалуй, назвать притчевыми. При внешней простоте изложения и ясности сюжета, глубинные мотивы, управляющие персонажами, ведут к библейским, то есть по сути общечеловеческим ценностям. В повести «Таймери», впервые опубликованной в 2015 году и вызвавшей интерес у читателей, разочаровавшийся в жизни олигарх, развлечения ради отправляется со своей возлюбленной и сыном-подростком на таежную речку, где вступает в смертельное противостояние с семьей рыб-тайменей.
«Истопник» – книга необычная. Как и другие произведения Куприянова, она повествует о событиях, которые были на самом деле. Но вместе с тем ее персонажи существуют в каком-то ином, фантасмагорическом пространстве, встречаются с теми, с кем в принципе встретиться не могли. Одна из строек ГУЛАГа – Дуссе-Алиньский туннель на трассе БАМа – аллегория, метафора не состоявшейся любви, но предтеча её, ожидание любви, необходимость любви – любви, сподвигающей к жизни… С одной стороны скалы туннель копают заключенные мужского лагеря, с другой – женского.
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.
Эта странная, на грани безумия, история, рассказанная современной нидерландской писательницей Мариет Мейстер (р. 1958), есть, в сущности, не что иное, как трогательная и щемящая повесть о первой любви.