Жук золотой - [42]

Валя осталась врачевать раны любимого человека, а я рванул назад, в клуб. Хусаинки не было. Я подошел к Коле Бурмистрову. Сейчас Коля – уважаемый машинист тепловоза. Недавно ему исполнилось 60 лет, и я позвонил ему куда-то в Красноярский край. Поздравил с юбилеем. Колька моему звонку не удивился, но обрадовался. Земеля! А тогда он был ухарем и драчуном не хуже братьев-мангаят. Мангаевых. Тех самых, которые то ли чеченцы, то ли татары и во дворе которых я вырос.

Коле объяснять два раза ничего не надо было. Он подошел к старшому сейнеристов и, в свою очередь, пригласил перекурить его. На крыльцо мы вышли втроем.

Коля и правда закурил. Во время выяснения, куда так неожиданно пропал наш кореш Женя-жопик, да тот самый, в кожаных перчатках, Бурмистров переложил сигарету из правой руки в левую. Такой сигнал для дружков. Сейнерист не мог знать, что сейчас начнется. А я – знал. Щелчком левой Колян отправлял сигарету прямо в лицо обидчику, от неожиданности враг закрывал лицо руками и тут же падал на землю. Валился, как куль. Правый хук Кольки Бурмистрова отразить никакой возможности не было. Насколько я помню, ни один не устоял.

Так же случилось и сейчас.

Привлеченные грохотом и криками, корабельные высыпали из клуба. Естественно, тут же, как по мановению волшебной палочки, возникли братья Мангаевы.

Началось.

Штакетник на клубном заборе выломали за считанные секунды. Сейнеристов гнали по темным улочкам до самого дебаркадера, где стояла шлюпка, на которой команда приплыла в деревню. Сам сейнер стоял на рейде, подойти к берегу он не мог – глубина не позволяла.

Адольф Лупейкин включил прожектор и направил луч на кромку берега, где встали, стенка на стенку, деревенские и сейнеристы.

Для доказательства был приведен Женька. Валя заклеила ему пластырем разбитые брови и губы, он прихрамывал.

Было ясно, что корабельные в шлюпку не сядут и вообще вряд ли доберутся до своего суденышка. Я знал, что у многих из наших в карманах спрятаны свинцовые и плексигласовые кастеты. Был такой и у меня.

Ощущение того, что сейчас может произойти страшное – подобное тому, когда на таежной косе мы с топором и ломиком шли на уголовников, охватило меня. Я бросился к вожаку – Кольке Бурмистрову – и начал что-то сбивчиво пояснять. Коля с прищуром посмотрел на меня:

– Забздел? Отойди в сторону!

Правая рука Коляна была обмотана то ли тряпкой, то ли полотенцем. И я знал, для чего. Чтобы не сбивать в кровь костяшки пальцев при ударе.

Я сжал в кармане свой кастет. Я знал, что отойти в сторону мне никак нельзя. И я знал, что меня сейчас забьют в ночной драке.

В окончательном, для битвы, построении на берегу – сейчас бы сказали стрелка – наступила некая пауза. Затишье перед боем.

В ночном свежем воздухе с Амура я уловил острый запах корвалола! И услышал мелодию. Играл аккордеон.

Я не запомнил звучащую тогда музыку.

По берегу шел Георгий Ефимович. Женькин отец.

Много лет спустя я спросил Хусаинку Мангаева (он стоял рядом) – помнит ли он, что играл наш безногий учитель, проходя сквозь строй приготовившихся к драке парней? Хусаинка тоже не вспомнил.

Ночь, кинжальный свет прожектора, толпа возбужденных и уже достаточно окровавленных людей, готовых поубивать друг друга… И мелодия аккордеона.

Аккордеон нельзя спутать ни с каким другим музыкальным инструментом. Много лет спустя я полез в энциклопедию, чтобы узнать, кто изобрел оригинальную гармонику. Что поделаешь – я был пытлив с детства! В Большой Советской Энциклопедии, в 20-м томе, я обнаружил: «Первым крупным центром производства гармоник (аккордеонов) в России была Тула. В. И. Ленин указывал на гармонный промысел Тулы и ее окрестностей как на чрезвычайно типичный образчик капиталистической мануфактуры…»

От Тулы до Нижнего Амура тысячи километров.

Мне кажется, что Георгий Ефимович играл в ту ночь что-то очень советское. Типа: «Сегодня мы не на параде, а к коммунизму на пути!» Оптимистический марш строителей светлого будущего, думал Георгий Ефимович, может отрезвить бойцов.

Драться уже нельзя было никому. Ни корабельным – а ведь они отчаялись и приготовились к битве насмерть. «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает!» Пощады им, действительно, никто не обещал. Ни нам, деревенским, отстаивающим дедовский принцип «Наших – не замай!»

Георгий Ефимович шел по берегу не на костылях, а пристегнув свою отлакированную культю. На костылях он не смог бы идти по гальке и одновременно играть на аккордеоне.

Культя глубоко проваливалась. Он шагал по самому краешку берега. Подушка, наверное, натирала ему культю. Он все время щурился, луч света с дебаркадера бил ему прямо в глаза. Лицо его было бескровным, а губы исказились в той странной гримасе, которую я помнил с детства. Он некрасиво жевал губами, словно беззвучно повторял слова песни, которую играл.

Колька Бурмистров размотал свою белую тряпку и бросил ее под ноги морячков. Усманка Мангаев свистнул. Словно отдал команду к отступлению.

Корабельные молча сели в шлюпки и уплыли на сейнер.

Танцы в клубе им не понравились.

Когда я поехал поступать в институт, Георгий Ефимович подарил мне свой аккордеон. Нежно-перламутровый, почти золотой. В моей памяти он рифмовался с отцовским кораблем – черным жуком с желтыми крыльями. Все опять сходилось. Кортик, китель, зеленая лампа под абажуром и аккордеон, где клавишей – целая стая… Черно-белых, как морские чайки-бакланы.