Жук золотой - [38]
«А труба? – спросил я Жору. – Ведь ты – отличный музыкант! Почему ты в оркестре не играешь?»
Жора пристально посмотрел на меня: «Ты разве не помнишь? Он же забрал мой инструмент…»
Вновь помолчали. Как будто нельзя было играть на другой трубе. Но, наверное, для него – нельзя.
Отвернувшись и как бы между прочим, он спросил: «А Зина… Ты ее не встречал?»
Не встречал. Это правда.
Он быстро пододвинул стакан, долил до ободка и залпом выпил: «А… Чего уж там! Такая встреча…»
На следующее утро на пляже я его не встретил. С обезьянкой на плече ходил другой фотограф.
Мне остается рассказать последнее.
Ближе к осени Пузыревский увидел плоды своего «просвещения». Я категорически не хотел возвращаться в десятый, выпускной, класс. Я писал стихи, где были такие строчки: «Я – Колька Финдель за голяшкой сапога, Я – Елизарыч, замерзающий в побеге».
Забегая несколько вперед, должен сказать, что сочинение «Елизарыч», написанное мною на олимпиаде по литературе, в районе заняло чуть ли не первое место. Меня послали в Хабаровск. Там меня приняли в литературное объединение при краевом отделении Союза писателей. И очень скоро меня и еще двух молодых поэтов, очень быстро ставших моими друзьями, назвали будущим Дальневосточной поэзии.
К моему искреннему сожалению, я так и не оправдал высоких авансов поэтической секции хабаровской писательской организации.
Говорили также, что Пузыревский стал начальником Магаданского геологического управления.
Но все случится потом. А пока…
Шурфовики отряда собирали меня «на волю». В интернат. По-нашему, по-блатному, называлось откинуться с кичи.
Хромовые жимы, повторюсь, стачал Упырь. Может, только у Сталина сапожки были лучше.
Из выходного бостонового костюма Рабиновича были перелицованы и подогнаны по росту пенж – пиджак, двубортный обязательно, и брюки. Костюм был неземного цвета – светло-пепельный, с оттенком фиолетового. Таня-повариха каждый шов отпарила чугунным утюгом, который раскалялся углями. Сейчас такие только в музее. «Вы же приличный человек, Шура! – Борис Моисеевич одергивал на мне полы пиджака и поправлял плечи. Они были на ватных подкладках. – Как никак вы – поэт!»
Он значительно поднимал вверх палец. Слово «поэт» он произносил по-еврейски. Буква «э» звучала как «е». Получалось несколько иронично – «поет».
Кепка-восьмиклинка, понятно, габардиновая. Тоже светлая.
Белый шарфик-кашне мне отдал сам Адик. «Я не носил его с 1961 года, – сказал главарь, – смотри, как новенький! Потому что шелковый. Мне его одна маруха подарила».
Маленький нож-выкидуху принес Инженер и велел всегда держать за голяшкой сапога. Даже когда иду на свидание с девушкой. Ножик был не хуже Жориного. Потом у меня прекрасный нож забрал директор интерната Владимир Александрович Маер, милейший человек. Нож с воровской рукояткой лежал у него на столе. Он им карандаши чинил.
Я уезжал погожим сентябрьским днем на кобыле Машке, приторочив к седлу фибровый чемодан. В чемодане – пара белья, морской тельник – подарок Шахи, и тетрадь со стихами. Уже была написана поэма «Багульник», в которой слово «геологиня» рифмовалось, конечно же, с «богиней». Как и обещал.
До Сусанино меня провожал Дима. Потом он должен был доставить меня в Маго на той же моторке, в которой рожала повариха.
Между прочим, новорожденного гилячонка назвали Санькой. Александр Лотак. Хотя тогда, за нашим праздничным столом, случился спор. Зэки предлагали назвать новорожденного Дмитрием. По существу, ведь он принял роды у Татьяны. Но Дима благородно отказался в мою пользу. Мальчишку завернули в мою байковую рубашку. И день шестнадцатилетия был у меня.
Мы уезжали по тропе среди редких здесь, на склоне, берез и лиственниц. В отряде было три лошади. Молодой Воронок, которого бесповоротно оседлала Зинаида, кобыла Машка – на ней я возил продукты и дрова. И старый мерин Гнедик, разъездной конь, на которого неловко взгромоздился Димка.
Вернувшись из Маго, он должен был перегнать лошадей в отряд. Шурфовики работали до первого снега. Потом начиналась камералка. Дима с Зинаидой через месяц уезжали в свой геологический техникум.
Стояла поздняя осень. Яркая и сухая в наших краях.
Оранжевые и желтые подпалины листвы на склонах делали сопки похожими на зверей, пришедших на водопой. Припав на передние лапы и уткнув длинные морды в перекаты, они, как рыжие лисы, пили чистую воду таежных речек.
Мы ехали молча. Каждый думал о своем. Я, конечно, о моей рыжей королеве. Она попрощалась со мной подчеркнуто официально, пожелав здоровья и удачи в творчестве. Но неожиданно, задержав мою руку, Зинка сказала, глядя мне в глаза: «У тебя хорошая ладонь, Саня. Сухая и… тревожная. Такая и должна быть у настоящего мужчины».
Сухая – понятно, значит, не пухлая и не потная. Кому понравится ухажер с липкими ладонями? А тревожная? Что она хотела сказать? Все-таки лучше, наверное, ладонь уверенная.
Гораздо позже, когда мне исполнится, кажется, тридцать лет, я понял: Зинаида была права. Удел женщины – любить. Мужское право – любовь защищать. Расслабляться нельзя. Потому что любовь мятежна. И поэтому мужская рука должна быть всегда начеку. Потому, стало быть, ладонь сухая и тревожная.
Две повести московского прозаика Александра Куприянова «Таймери» и «О! Как ты дерзок, Автандил!», представленные в этой книге, можно, пожалуй, назвать притчевыми. При внешней простоте изложения и ясности сюжета, глубинные мотивы, управляющие персонажами, ведут к библейским, то есть по сути общечеловеческим ценностям. В повести «Таймери», впервые опубликованной в 2015 году и вызвавшей интерес у читателей, разочаровавшийся в жизни олигарх, развлечения ради отправляется со своей возлюбленной и сыном-подростком на таежную речку, где вступает в смертельное противостояние с семьей рыб-тайменей.
«Истопник» – книга необычная. Как и другие произведения Куприянова, она повествует о событиях, которые были на самом деле. Но вместе с тем ее персонажи существуют в каком-то ином, фантасмагорическом пространстве, встречаются с теми, с кем в принципе встретиться не могли. Одна из строек ГУЛАГа – Дуссе-Алиньский туннель на трассе БАМа – аллегория, метафора не состоявшейся любви, но предтеча её, ожидание любви, необходимость любви – любви, сподвигающей к жизни… С одной стороны скалы туннель копают заключенные мужского лагеря, с другой – женского.
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).