Жмых - [45]

Завернув за угол дома, я пошла на звуки банджо[84]. «У меня есть мул, у меня есть мул, далеко на Юге где-то у меня есть мул…» — надрывал глотку негр с лицом, разрисованным белыми леопардовыми пятнами. Рядом с ним, верхом на выдолбленных из дерева барабанах, сидели ещё два чернокожих музыканта и били по натянутой коже кулаками: один — медленно, другой — быстро. В этом квартале меня едва не закидали ошмётками пищи поварята, готовившие в огромных чанах национальные блюда: гуасадо де тартаругу — тушёную черепаху, фригидейру — жареных в яйце и кокосовом молоке рыбу и моллюсков, жакаре — блюдо из аллигаторов. Забавляясь, они швыряли друг в друга всем, что под руку попадёт: сырыми яйцами, банановыми шкурками, пригоршнями муки…

Ко мне приблизился какой-то юноша в наряде из заплат: «Ты такая грустная, Коломбина[85]… Кто тебя обидел?..». Из-под прорезей маски на меня смотрели смеющиеся чёрные глаза. Я кинулась ему на шею: «Антонио!». Взяв мою руку, он поднёс её к губам: «Нет-нет, малышка, сегодня я — Арлекин, а ты — моя очаровательная возлюбленная». Выхватив розу из цветочной корзины и воткнув её в мои волосы, он затянул меня в водоворот оживлённой толпы.

Остановившись возле одного из столов, Антонио запустил руку в глиняный горшочек, выудил оттуда маленькие, вкусно пахнущие ломтики мяса, апельсинов и фасоли, перемешанные в остром перцовом соусе: «Попробуй! Это моё самое любимое — фейжоаду. Нравится?». Облизнув губы, я кивнула. «Это блюдо придумали рабы. Они смешивали кусочки свинины, оставшиеся после хозяйского обеда, и корм для животных — чёрные бобы. Вроде проще некуда, но такое объеденье!»

Оборвав со скульптурной колонны гирлянду и намотав себе на шею, Антонио потащил меня танцевать. Поначалу я упиралась, но задорный, раскрепощённый ритм румбы[86] захватил и полностью подчинил себе. А, может, это сказывался стаканчик выпитой кайпириньи[87].

…«Мы танцевали аргентинское танго… всю ночь… Господи, как я была счастлива! Эта была лучшая ночь во всей моей никчёмной жизни…».

…Маргарет… Как некстати сейчас, посреди одуряющего, беспробудного веселья, это давнишнее, запылённое двумя десятилетиями дыхание смерти! Почему моя память так жестока ко мне?.. Почему я не могу раз и навсегда изгнать из своей души эти ненавистные видения, которые, как летучий голландец — предвестник беды, появляются нежданно-негаданно в самый неподходящий момент и пугают грядущими несчастьями?

…Но эта ночь, действительно, оказалась лучшей в моей жизни. Интуитивно я чувствовала, что так, как сейчас, мне не будет хорошо уже никогда, и потому изо всех сил льнула к Антонио и, как заклинание, повторяла: «Только не делай глупостей, прошу тебя!..». Антонио с лёгкостью давал любые клятвы. И с такой же лёгкостью забыл о них с первыми лучами солнца.

Утром, не найдя его рядом с собой в постели, я спустилась на нижний этаж, на цыпочках прокралась по коридору к комнате Луиса Карлоса и Ольги. «Более подробные инструкции вы получите уже в Москве…», — донёсся до меня из-за двери негромкий голос Престеса… «Когда я должен выехать?» — спросил Антонио: голос твёрдый, непоколебимый — речь шла о давно решённом деле… Я не стала дослушивать до конца. «Ну, что ж, полковник, — мелькнуло в мыслях, — вы не оставили мне иного выбора…».

Прошла в кабинет, сняла трубку телефона, набрала номер, попросила звонкоголосую тараторку на другом конце провода соединить меня с доном Хосе Меркадо, одним из постоянных клиентов моего бывшего салона, сделавшим за время нашего знакомства головокружительную карьеру: от начальника полиции Кампуса до министра юстиции Бразилии. Пришлось ждать целую вечность, пока, наконец, я не услышала его голос: «Донна Джованна, какой сюрприз! А я о вас только что вспоминал — на днях собирался заехать в „Банк Антонелли“, пополнить свой счёт…».

…Помнится, специально для него мы наполняли пеной огромную позолоченную ванну на ножках в виде толстощёких карапузов-амурчиков. Он забирал с собой сразу трёх девочек и готов был плескаться с ними целыми сутками… «У меня важное сообщение, — с ходу заявила ему я. — Дело — государственной важности».

…Через час я сидела в кабинете сеньора Меркадо и рассказывала ему всё, что знала о подполье. Он слушал внимательно, не перебивая, а когда я закончила свою исповедь, попросил изложить сказанное на бумаге. Я отказалась:

— То, что вы сейчас услышали, я поведала в частном разговоре моему старинному доброму другу, а не министру юстиции. Если он хочет предпринять какие-то меры — это его право. И служебный долг. Я же мараться об эту грязь не стану. Поэтому попрошу вас, дон Хосе, — моё имя никогда, не при каких обстоятельствах не должно всплывать в этом деле. Мы с вами понимаем друг друга?

— Разумеется, донна Джованна. Имя осведомителя будет сохранено в секрете.

Слово «осведомитель» резануло слух: в нём было что-то низкое, нечистоплотное.

— И ещё одна маленькая просьба, опять же, как к давнему приятелю, с которым меня связывают долгие годы приватной и приятной во всех отношениях дружбы, — я увидела, как его покоробило это многозначительное упоминание о дружбе. — Что бы ни случилось, мой муж Антонио Фалькао не должен пострадать.