Жмых - [43]

— Да ты что! — сбросив мои руки со своих плеч, он грубо отпихнул меня. — Ты понимаешь, о чём просишь? Как я могу бросить своих товарищей сейчас, накануне восстания, и куда-то поехать с тобой?!

— Накануне чего? — переспросила я: до последнего хотелось верить, что ослышалась.

— Господи, я не должен был говорить тебе это… — покосившись на дверь, Антонио перешёл на шёпот. — Пожалуйста, Джованна, не навреди! В случае провала пострадает много людей.

— О чём ты говоришь? — невольно я тоже снизила голос до шёпота.

Возбуждённый блеск его глаз смущал и настораживал.

— Мы планируем вооружённый переворот, — взволнованно сообщил он.

— О, Мадонна!

— Престес с Ольгой считают, что созрела идеальная ситуация для захвата власти в стране. Все члены Национально-освободительного альянса[78] поддержали идею о немедленном свержении диктатуры Варгаса.

— Антонио, опомнись! Ты хочешь оказаться за решёткой?

— Да нет же, у нас достаточно сил для победы. Нас поддерживают рабочие, крестьянство, военные… Мы поднимем все штаты. Национализируем банки, почту и телеграф, сформируем отряды народной милиции, освободим политических заключенных… — смеясь, он обнял меня и игриво чмокнул пониже уха. — Смотри, банкирша, скоро ты будешь нищей!

— Не сходи с ума, Антонио! Неужели ты думаешь, что Варгас так просто выпустит из рук власть?

— Мы возьмём её силой. Нас много и у нас есть оружие!

— Видит Бог, я не дам тебе втравить себя в эту авантюру!

— «Авантюру?!» — его глаза сузились до узких щёлочек. — Что ты называешь авантюрой? Освободительную борьбу бразильского народа от рабства?..

Боже, каким бесновато-восторженным блеском сверкали его глаза! Он дрожал, точно гончая, почуявшая след… Похоже, эта пара безумных фанатиков окончательно свернула ему мозги!.. В эту минуту я возненавидела и Престеса, и Ольгу так сильно, что если бы они сейчас оказались рядом со мной, я бы, не задумываясь, убила обоих.

Вечером того же дня я подловила в коридоре полковника Престеса — на мою удачу он был один, без своей всегдашней телохранительницы — и вцепилась в него, как падающий со скалы хватается за торчащую из окаменевшей твердыни ветку.

— Я не разделяю ваши взгляды, полковник, но уважаю вас, как личность, посвятившую жизнь служению другим… Я знаю, какое влияние вы можете оказывать на людей. Я и сама долгое время под ним находилась, была опьянена ни сколько вашими идеями, сколько силой вашего убеждения. Теперь вы околдовали Антонио. Он готов жизнь за вас отдать… Но заклинаю вас — не отнимайте её! Этот мальчик очень талантлив. Его ждёт большое будущее. Я могу дать ему возможность реализовать себя. Вы же толкаете его к гибели! Это бессмысленная и никому не нужная жертва! Не позволяйте ему угробить себя ради вас! Прогоните его от себя! Он уважает вас, он вас послушает. Скажите ему, что он принесёт больше пользы для общества, если будет просто рисовать. А я увезу его подальше от всего этого кошмара…

Скрестив руки на груди, полковник смерил меня долгим немигающим взглядом: острым и безжалостным, как бритва. Я поняла — в этом человеке мне не найти ни понимания, ни сочувствия: моим союзником он не станет никогда. Взывать к его милосердию всё равно, что искать сострадания у гильотины.

— Антонио не вещь, которой можно распоряжаться по своему усмотрению. Он сам выберет свою судьбу, — холодно ответил Престес.

— Он её выбрал! — горячо воскликнула я. — Всю свою жизнь он мечтал быть художником.

— В трудный для Родины час долг каждого гражданина оставить всё, что ему дорого, и взяться за винтовку.

Я не помню, чтобы раньше испытывала столь сильное желание ударить человека: и дело не в том, что хотелось причинить ему боль — вместо штампованного книжного благозвучия я жаждала хоть какого-то проявления человеческих эмоций, и потому в ту минуту исторгнутый из груди полковника вопль стал бы для меня музыкой.

— Избавьте меня от громких фраз! Мы не на митинге!.. Я прошу вас, я вас умоляю — отпустите его, полковник! Не становитесь его убийцей!

— Вы слишком возбуждены, госпожа Антонелли. Вам нужно успокоиться, — по лицу Престеса было видно, что его одолевает усталость: он потянулся так, что хрустнули сухожилия рук, закинутых за шею. Этот небрежный, нарочито неучтивый жест окончательно вывел меня из себя.

— Я не позволю вам отнять у меня Антонио! Он — всё, что у меня есть в этой жизни!

Но он уже потерял к нашему разговору интерес.

— Вы не слышите меня, госпожа Антонелли, вы говорите на языке эмоций. В таком состоянии вы не способны рассуждать здраво. Поэтому не вижу никакого смысла продолжать дальнейший спор. Попросите вашу служанку заварить вам ромашкового чаю — он хорошо успокаивает нервы.

Сказав это, он демонстративно удалился.

Глядя ему вслед, неожиданно для себя вспомнила события восьмилетней давности: промозглый дождливый вечер, военный лагерь мятежников, куда я, промокшая до нитки, измотанная после напряженной утомительной дороги, явилась, чтобы предупредить Престеса о готовящемся окружении и сказать о своей любви…

…Кроны деревьев, переплетённые в тесном объятии, две наши тени, похожие на огромных чёрных птиц, пряди влажных волос, прилипшие к лицу, холод рук, комкавших перчатки… — картина, возникшая перед глазами, была настолько живой и яркой, что перехватило дыхание. Я порывисто схватилась за сигарету. Одно неловкое движение — и хрустальная пепельница разлетелась по полу прозрачными, сияющими, как лёд, осколками… Уже через минуту я стремительно сбегала вниз по лестнице, готовая отправиться куда угодно, лишь бы не оставаться наедине с собой… Но плывущий из прошлого тяжёлый ковчег, в трюме которого, как невольники на цепях, томились, запертые под замок, в темноте и духоте, воспоминания, упорно тащился следом…