Жлобские хроники - [7]

Я всегда все стараюсь делать эффектно, даже если меня никто не видит на тот случай, если кто-то все-таки незаметно следит за мной. Тогда этот Кто-то всегда может сказать Кому-нибудь: “Надо же, этот Скок, какой он эффектный, даже тогда, когда никого рядом нет”. В идеале было бы, если эти Кто-то и Кто-нибудь оказались пигалицами.

Я шел не оборачиваясь. А чего мне оборачиваться, если я кончиками ушей уже почувствовал, что Одноглазый поплелся за мной. Я намеривался подняться на плоскогорье скальными проходами под поверхностью Великого хребта, у основания которого мы попали в засаду.

— Мы выйдем у Водяной горы, осмотримся: если цветок будет далеко, у Воронки, уйдем в пещеры и по ним до Туннеля…

— Мне кажется, что это я учил тебя ходить в горах, а не ты меня, Скок.

Надо же. Все еще дуется, а за что? Сам виноват. Раз одноглазый, значит — бесперспективный. Я так понимаю. А иначе разве Старик сказал бы: “Скок — главный”? Вот и сейчас, неужто мой план не гениален? Ведь он же очень прост. Вышли, осмотрелись, ушли. Ой, умный я, умный, и красивый, и сильный, а теперь вот даже и гениальный. Умным быть хорошо, мы, умные…

— Ага! Вот вы где! Что, за моей солью отправились? Я ночи не спал, на скалах сидел, все смотрел, где-где цветок с солью вырастет? Скоку, думал, как другу рассказал, а он меня с собой не взял, все решил сам себе забрать!

Судорожно сглотнув, я сделал осторожный шаг назад, уперся в окаменевшего Одноглазого и быстро проговорил:

— Как день сменяет ночь — так тень уходит прочь! Исчезай Болтун как дым и не смей вредить живым!

— Это не честно, Болтун! — встрял Одноглазый, разрушая силу моего заклинания. — Еще трех дней не прошло, а ты уже здесь!

— Мы никак не могли тебя похоронить, — поддакнул я, — Да ты еще наверное и не усвоился, а ходить за неслышом и искать твои останки, сам понимаешь…

Болтун, между прочим совсем не прозрачный — как я ни щурился, ничего сквозь него разглядеть не смог — удивленно крякнул и протянул:

— Ну-ну… Ты же Скок утверждал сегодня утром, что у тебя совсем-совсем не осталось соли, Марица придет, а тебе ей и отломить нечего будет. Кулаками махал! Долг отдавай, кричал! А сами уже насосаться успели…

Я посильнее надавил задом на Одноглазого, но тот со страху врос в землю и не сдвинулся ни на чуть-чуть. Болтун между тем продолжал преграждать мне дорогу, и, осознав, что оказался в западне, я тихонько заскулил и начал лихорадочно вспоминать отговоры мертвяков.

— Отойди-ка, — Одноглазый отодвинул меня в сторону и, приблизившись к призраку, потрогал того рукой. Я вздрогнул и внимательно посмотрел на своего учителя. Чернь, конечно, сразу же не видна, да и запах появляется лишь на третий день, но ледяная дрожь-то должна быть. Прикосновение привидения всегда смертельно.

— Живой, — констатировал Одноглазый, потрепав Болтуна по щеке. Тот в свою очередь громко постучал себя по лбу — что, что, а это у него всегда классно получалось — и, развернувшись, пошел в сторону Плоскогорья.

— Можете идти за мной, — бросил он нам через плечо и ускорил шаги.

— Как это, как это, как это? — прошипел я в ухо Одноглазого.

Тот недоуменно пожал плечами и отправился за Болтуном.

— Но этого же не может быть! — я снова догнал учителя. — Мы же вместе с тобой видели… Он что, правда живой?

— Теплый — подтвердил Одноглазый.

Вот мать его! Живой! Как же это он спасся? Толкнув Одноглазого плечом, я обогнал его и, как бы невзначай похлопал Болтуна по спине. Он показался мне каким-то упругим и неприятно склизким на ощупь. Пришлось резко отдернуть руку и внимательно осмотреть ее. Рука как рука. Не почернела и не отвалилась. Тяжело вздохнув и притормозив, я шепотом поинтересовался у Одноглазого:

— Ты когда его за морду трогал, ничего необычного не заметил?

— Она была чистой. Морда. Ни крошки манны на ней было. У него не такой длинный язык, чтобы так чисто слизать все, — подумав, ответил учитель.

Я почесал затылок, прикинул одно к другому и, снова догнав Болтуна, объявил его спине:

— Ты укусил неслыша за язык или начал щекотать ему небо — вот он тебя и выплюнул!

— А ты обсосался сверх меры и еще стукнулся головой, наверное, да к тому же и предатель…

Подняв в ушах специальную пленку, не пропускающую болтунскую речь, я опять притормозил и сообщил Одноглазому:

— Морда у него чистая от того, что у неслыша слюней много.

— Слюни, — по привычке поправил меня учитель.

— Слюнь, — по той же старой привычке поправил учителя я. — Болтун ему либо язык прокусил, либо небо защекотал. Я склоняюсь к первому. Зубы у Болтуна — самые острые в Семье.

— Наверное, — кивнул учитель.

Еще раз догнав Болтуна, я опустил защитную пленку у себя в ушах.

— … а он еще и стенал: "Отдай соль, отдай соль!", и я ему как другу…

— Больно было? — попытался я перекричать бульканья торопыги.

— Еще бы не больно! Никогда бы не подумал, что ты, Скок, можешь из-за какой-то паршивой соли мне, своему другу, в нос дать, даже если…

— Да я не про это, а про неслыша!

Болтун, не останавливаясь оглянулся:

— Про какого неслыша?

— Про того, который тебя съел.

Торопыга гулко постучал себя по голове и отвернулся. О боги, ну как это он все время делает? Я всегда завидовал умению Болтуна привести в любом споре такой шикарный последний аргумент! Вот постучит он так по своей башке и чувствуешь себя пустоголовым дурак дураком, и, главное, ответить не можешь, не получается. Всю оставшуюся дорогу наверх я осторожно простукивал в разных точках свой череп, пытаясь извлечь из головы необходимый гул, но увы, увы…