Жизнеописание строптивого бухарца - [22]

Никто не думал о нем и когда он мылся перед сном, и когда зашел в комнату, чтобы лечь и помечтать немного о завтрашнем дне, когда все станут с утра дарить бабушке подарки…

Бабушка прошла мимо него в смежную комнату в больше не выходила оттуда, сколько бы он ни ждал, напрягая слух.

— Господи, наклони ухо свое, — услышал он потом ее шепот, — ты видишь, как я намучилась, со мной поссорились, разбила я кувшин, платок не так выкроила, хотела прогнать кошку, а на крыше нашла его расколотую черепашку, обманула мальчика с монетами и еще с монтером этим переругалась… — говорила она так, словно слушатель, от которого ждала она участия, стоял, наклонив ухо, и внимал.

Он хотел еще что–нибудь услышать из того, чего он не знал и что произошло в доме в его отсутствие, но бабушка молчала, и тогда он вдруг почему–то решил, что, должно быть, она умерла, рассказав всю тайну своей жизни, как будто нарочно ждала этого часа, чтобы выговориться, убежденная, что после этого словесного освобождения она уснет навсегда.

Тихо открыл он дверь смежной комнаты и, нарушив запрет, вошел туда, в страхе и беспокойстве, без того удивления, которое приходит в его душу всякий раз, когда раскрывает он что–то, что было от него закрыто до сих пор дымкой тайны. Просто на удивление не хватило времени, и он наклонился над лицом бабушки, а потом еще и ладонью проверил и, почувствовав слабое, влажное дыхание бабушки, положил возле ее подушки фитиль и, довольный своей ловкостью и незаметным коротким пребыванием в комнате, вышел.

Он понял теперь, почему бабушка осталась здесь ночевать — она сменила себе комнату, чтобы прожить следующие десять лет, — ведь говорила же она недавно, что никто и представить себе не может, как надоели ей стены ее комнаты, смотреть на них не может без ненависти, ни тепла в них, ни прохлады, словно неживые они, отвергают ее, не утешают, не украшают существование, и что ждет она свои семьдесят, чтобы перебраться в другую комнату, которая будет согревать ее и успокаивать новые десять лет, — и такой комнатой для нее стала эта, смежная.

Наверное, так заведено, не показывают новую комнату другим, чтобы она не привыкла к другому, запрещают смотреть на ее стены, дышать ее воздухом до тех пор, пока не переселится туда истинный ее хозяин, поэтому и не разрешали Душану заглядывать в темную, смежную комнату.

Довольный тем, что теперь он понял эту простую житейскую мудрость, и что купил фитиль, и почувствовал сейчас живое дыхание бабушки, своей пары, и умиротворенный мыслью, что будет жить она еще следующие десять лет до нового переселения, он стал засыпать тихо, без частого вздрагивания и ночных страхов, ибо все дни, которые он был на этом свете, казались ему ничем не омраченной идиллией…

II

Ему удалось теперь освоиться и со своей улицей. Она казалась поначалу миром без четкой формы, ощущал Душан улицу через ее свет и тепло, запахи; летом — ослепительно белый мир, помещенный в узкий коридор, где духота, уплотнившись, густая, шевелилась мушками перед глазами, искажая линию стен, полукруги поворотов… В носу сухо, рот закрыт ладонью, чтобы не глотнуть нечаянно этого вязкого, терпкого на вкус вещества — зноя, в глазах режет, и нет им защиты от солнца, ибо брови и ресницы иссушены, ломкие, едва зажмуришься или скривишь лицо, передразнивая кого–нибудь, — осыпаются; лето дано для того, чтобы ощутить себя, понять, чем ты слаб — дыханием, зрением, а чем силен, чем ловок — ногами, слухом.

Он смутно понимал, что мир великодушный, не желая показывать превосходство, стер свою форму, улица притаилась, еле дыша и скрывая в густоте зноя свои линии, для того чтобы подчеркнуть его, мальчика, форму, ощущая которую так хотелось Душану перебороть слабости тела. Вот новое испытание, настраивающее потом на философский лад: уход далеко от дома в жару, чтобы научиться дышать маленькими глотками и подолгу задерживать в себе воздух. Удивительно, ведь когда выпускает Душан обратно воздух сквозь пальцы, чувствует, как заметно он остыл внутри, приятно освежает лицо, мальчик улыбается, отвернувшись, чтобы скрыть от прохожего тайну своего открытия, — жара делает всех на одно лицо, с одними желаниями, и людей, и горлиц, и деревья, а эта тайна с маленькой прохладой выделяет его из всего и по силе и независимости ставит рядом с независимостью самой луны, от которой ночью, если долго не спать и смотреть на нее, приходит прохлада.

В нем борются эти чувства — независимость и сострадание, ведь если собрать всех людей и заставить вдыхать, задерживая в себе, а потом разом выдыхать воздух — станет вокруг намного прохладнее. Зимой — наоборот, и, должно быть, негры, у которых нет зимы и лета, знают этот секрет. И глупо бояться черных, слишком черных людей, и когда, уже перед самым сном, черный человек, прячущийся с вечера в винограднике или в нижнем дворе за кустом олеандра, наклоняется к нему и дышит, Душан засыпает, понимая, что негр, знающий, как и он сам, тайну прохладного воздуха, не сделает ему плохого. Он станет над его головой, положив одну руку на спинку кровати, ногу поставив за ногу, — на негре шляпа с длинными изогнутыми полями и в руке трость — и будет смотреть и улыбаться, и длинный ряд его зубов, мелькнув во мгле, усыпит прохладой.