Жизнеописание Льва - [32]

— Садитесь, садитесь.

Столик стоит у дивана, напротив есть стул, но на нем сидеть слишком высоко по отношению к столику. Она садится на диван. Я, пометавшись, на стул.

Все та же снисходительная улыбочка.

— Значит, вы писатель.

— Скорее пробую себя.

— А библиотека почему? Ну по-че-му?.. — вдруг пропевает она, цитируя Земфиру. И улыбается, глядя на меня. Ее взгляд задерживается чуть дольше, чем это было бы естественно. Барчи атакует мои ноги, она поднимает его, относит на кухню и там, по-видимому, закрывает. Возвращается.

— Писательством много не заработаешь.

С кухни слышен оскорбленный лай, глухой, но столь же визгливый.

— Жалко вашего Барчи.

— Ничего, потом дам вкусного.

Политика кнута и пряника. Для собак и, наверное, людей.

— Где учились?

— МГУ.

Она уважительно качает головой.

— А я вот в «кульке». Институт культуры.

Я тоже киваю — не то чтобы уважительно, но со знанием дела.

— Да не надо.

— Нет, почему, я знаю многих замечательных людей, которые окончили…

С досадой и немного обидой:

— Ой, ну перестаньте!

Пауза. На ней простая юбка, блузка с коротким рукавом и значительным вырезом. Когда она наклоняется к столику, я отвожу глаза.

— Один живете?

— С мамой. И бабушкой.

Полуулыбка.

— А у меня в Липецке папа.

— А мама?

— Рано умерла. Рак.

Я сочувственно киваю. Молчим, пьем чай. Я хочу варенья — оно выглядит крайне привлекательно, — но боюсь, что уроню его с ложки на пути ко рту.

— Берите варенье!

Она очень умна. Хотя почему умна? Просто наблюдательна.

— Нет, спасибо! Я так.

Молчит, смотрит.

— Вам нравится, как развивается ваша карьера? — неожиданно спрашиваю я.

— В смысле?

Кажется, смог удивить.

— Я имею в виду — вы пошли по пути… эээ…

Бюрократическому? Чиновничьему?

— Ну, не всем же книги писать.

Опять обидел? Я не знаю, что делать, встаю и хожу по комнате. Слоняюсь. Вроде как я осматриваюсь. Осматривать особенно нечего, опять иду к шкафу и в его стеклянной дверце вижу Екатерину Ермолаевну, которая смотрит на меня. И она видит мой взгляд. Я поворачиваюсь к ней. Она продолжает смотреть на меня.

— У вас есть кто-нибудь? — вдруг спрашивает она.

— Да, — вдруг отвечаю я. Даже не успев подумать. Даже не успев содрогнуться от откровенности вопроса.

Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

Она поднимает брови.

— Ее зовут Лиза, мы были однокурсниками, и теперь продолжаем… отношения.

— Что ж не женитесь?

— Мы… не готовы.

Она кивает, как будто сочувственно. Еще отпивает чая, потом по-мужски хлопает ладонями по коленям.

— Ладно! Значит, говорите, дневники.

Берет мой стул, идет к шкафу, скидывает свои тапочки на каблуках. Юбка затрудняет движения.

— Может, лучше я?

— Лучше дайте руку!

Моя ладонь холодна и потна. Я поспешно тру ею о штанину, пока требовательная шуйца Екатерины Ермолаевны протянута ко мне.

Она опирается на мою руку и встает на стул. Теплая, мягкая рука. Сразу убрала, я бы держал еще. Екатерина Ермолаевна роется на верхних не застекленных полках. Рядом с моим носом — ее блузка. Духи.

— Вот!

Рука протягивает мне сверху старую тетрадь в черной дерматиновой обложке.

— И вот эта.

Еще одна, с обтрепанными коричневыми краями страниц.

Теплая ладонь вновь требует мою лягушачью лапку.

Спускается.

— Что это у вас руки такие холодные?

Улыбается, накрывает мою ладонь второй рукой. И, прежде чем мое лицо успевает покраснеть, а дыхание — сбиться, тут же отпускает.

Прозрачные серые глаза смотрят на меня. На радужной оболочке есть разноцветные точечки. Сама радужка обведена темной окружностью. Такое я видел только у детей. Между нами совершенно определенно возникает напряжение, и я понимаю, что мне все равно, что Екатерина Ермолаевна старше лет на семь, что она на самом деле мне не нравится, что она чиновница-карьеристка, у нее нет вкуса и она по всем признакам чужой мне человек. Я готов пуститься на этот неожиданный эксперимент с самим собой, мне нужны эти отношения, или что там сейчас происходит, я

Звонит телефон, она быстро отходит, берет черную трубку с антенной.

— Да?.. Уже приехала… ну вчера, а что?.. вряд ли… устала… не знаю, позвони завтра.

Нажимает на кнопку отбоя, поворачивается ко мне. Я уже успел домыслить, что она разговаривала с мужчиной, любовником, что она не хочет его сегодня видеть (из-за меня? из-за меня?), да и завтра тоже, потому что у них явный разлад в отношениях.

— Папа, — говорит она мне, слегка улыбаясь. — Всё домой зовет заехать, да куда там.

Возможно, врет. Я вру, что у меня есть отношения, а она — что нет.

— Ну, вот так, — говорит она, поскучнев. — Имейте в виду, в обратную сторону пятьдесят девятый троллейбус останавливается не на той стороне бульвара, а совсем в другом месте. Смотрите.

Она берет меня под локоть и ведет к окну.

— Вооон там, видите?

Синие в сумерках дома с редкими огнями, черные газоны и костлявые остовы деревьев. На остановке топчутся серые фигурки.

Мы молчим у окна, и мне начинает казаться, что, возможно, я смогу ей хоть немного объяснить про то, что составляет мою картину мира. Надо только поколебать вот эти ее закоснелые примитивные установки, это са-мо-до-воль-ство — не в бытовом смысле, а, так сказать, в онтологическом. Екатерина Ермолаевна довольна своим существованием и всем, что с ним связано, в этом доме и вообще. А я в своем сомневаюсь и нет.