Жизнеописание Льва - [34]

— Спасибо, — говорит Каркуша. Без тени реальной благодарности.

У нее есть мама. Это странно. Странно. Почему это странно?

— У нее есть мама, — говорю я Жене с удивлением, когда Каркуша уходит.

— Почему же нет? — спрашивает Женя.

— Как-то странно.

— Отнюдь, — говорит Женя, и глаз его вспыхивает вдохновенным голубым сиянием. — Существование у этой женщины мамы и вообще жизни за пределами библиотеки

вернее, ваше удивление от этого факта

приводит нас к вот какому осознанию: читатели являются для вас не реальными существами, но лишь частью библиотечной системы. Вам кажется, что они растворяются вместе с книгами, едва выйдя за дверь. Как читатель могу сказать, что и вы, библиотекари, кажетесь нам кем-то, кто остается на ночь за запертыми дверями, исчезает между стеллажами и материализуется утром. Мы сосуществуем, закрытые от восприятия друг друга.

— Не является ли это доказательством того, что каждый человек бережет свои границы от вторжения окружающего мира с его страхами и мглами? — интересуюсь я в ответ, получаю полный изумленного одобрения взгляд и продолжаю: — Того, что каждый пытается так или иначе закуклиться, создать свой автономный мир и хотя бы неустойчивое равновесие в нем?

Женя улыбается.

Мне кажется, что это начало прекрасной дружбы.

Мы поднимаемся на второй этаж. Жене можно в нашу комнатку. Две девочки, у которых тоже сейчас перерыв, жарят на плите пельмени и посматривают в телевизор. Мы им не помешаем, потому что Женя для девушек привлекательнее телевизора. У него удивительная способность нравиться женщинам, не навязчивая. Он почти стеснителен, сдержан, внезапно оживляется, голубые глаза светятся новыми мыслями, он краснеет, начинает проповедовать, его мысль летит и удивляет его самого. Даже некоторая гнусавость и тягучесть его голоса придает ему привлекательность (однажды я слышал запись голоса Бродского — очень похоже, очень).

Женя увлечен собой и этим, возможно, увлекает за собой. Нет, увлечен скорее не собой, а своими идеями, той постоянной работой сознания, которая в нем происходит.

Мы беседуем, заглушая телевизор. Женя поет гимн симулятивности. Волшебные имена Делеза, Батая и Клосовского порхают вокруг его медной шевелюры, создавая ореол. Не помню, когда я испытывал такое потрясение. Разве что лет десять назад, когда неподлинность моих чувств стала открываться мне.

Кстати, интересно. Женя также рассказал. Митя сообщил сестре и отцу, что моя мама совершенно уже не может аккомпанировать. Как рассказала Жене Полина, ее брат приехал с нашей дачи «весь опрокинутый», закрылся в комнате, долго там пребывал, не беспокоемый несколько встревоженной родней. А потом вышел повеселевший и огласил. Потеряла квалификацию. Дескать.

Я не знал, что возразить. И надо ли? Ведь тогда получается, что я могу дальше посещать музей? Слегка предав маму — но уверен, она бы только посмеялась. Хотя говорить ей не буду.

Митя, Митя…

Екатерина Ермолаевна позвонила и пригласила меня в театр. На «Черного монаха». Кама Гинкас поставил в ТЮЗе «Черного монаха» с Маковецким. Вся Москва говорит.

Я не люблю театр. Его пресловутая магия не искупает для меня его условности. Я вижу, как актер незаметно поправляет одежду или прическу. Как сорвавшийся голос вынуждает актрису прокашливаться, по возможности неслышно. Я вижу работающих людей, изображающих, но не бываю тронут историей, которую они рассказывают.

Возможно, я не был на хороших спектаклях. Но я был на «Головлевых» со Смоктуновским, на том самом «Мастере и Маргарите» на Таганке. Ничего. Nihil.

Но этого «Черного монаха» мне было бы интересно посмотреть. Фильм Дыховичного я видел, и он меня не убедил. Слишком красиво.

И, конечно, дело не в спектакле, а в приглашении. Да, тема Лизы окончательно ре-ду-ци-ро-ва-на, она поняла правду, мне нет смысла громоздить ложь.

Мы оба пришли в пиджаках: она в бархатном, я в вельветовом. У меня есть специальный вельветовый пиджак для выходов, еще со времен гуманитарной помощи, я его редко ношу, поэтому он неплохо сохранился. Темно-зеленый. Она — в вишневом, переливающемся. Блузка, расстегнутая несколько больше, чем нужно. Блестящие украшения, тоже переливающиеся. Сумочка без ручек — забыл, как такие называются, — с золотыми штучками, оформление. Берет меня под руку, идем гулять вдоль портретов.

— Вот это моя соседка по даче, — говорю я Екатерине Ермолаевне, указывая на смеющуюся Катю.

— У вас есть дача?

— Да, в Переделкине.

Тем боком, который ближе к ней, я чувствую разливающееся по ней тепло удовольствия.

— Ну, не совсем там, — надо уточнить, а то нехорошо, — платформа «Переделкино», но по другую сторону от писателей.

Молчит. Звенит один звонок. Может быть, надо в буфет?

— Пойдемте, может быть, в буфет?

— Пойдемте.

Моя рука крепко зажата ее бархатным локтем. Надо о чем-то говорить.

— Вы любите театр, Екатерина Ермолаевна?

— Как официально! Можно просто Екатерина.

— Да, конечно, извините.

— Я люблю театр.

Она рассеянно оглядывается по сторонам. У меня впечатление, что она кого-то ищет. Мы встаем в очередь за молодой парой: он в черном вязаном свитере, она — в сарафане и водолазке. Увлеченно обсуждают «Дон Кихота» с Калягиным. Не «увлеченно обсуждают», а увлеченно обсуждают. Девушка немного похожа на Алевтину. Что я тут делаю с перламутровой женщиной, от которой пахнет пронзительными духами. Мне даже ее немного жалко — до тех пор, пока она не уставляет в меня эти свои глаза с ободком.