Жизнеописание Льва - [35]

Щекочущее чувство, что ты кому-то нужен. Ну, вот так получается, что ей. Судорожный поиск, за что зацепиться. Физически я уже поражен этим ее радиоактивным телом. Безусловно. Она старше лет на пять-семь. Неважно. Но мне все же нужна какая-то

Какое-то обоснование, что-то в ней найти: скрытую беззащитность? наивность? неустроенность?

— Я недавно была на премьере в «Эт сетера», — говорит Екатерина Ермолаевна (Екатерина). Чуть громче, чем необходимо, чтобы я услышал. — У Калягина Рыцарь печального образа просто усталый старик.

Мне кажется, я видел рецензию с таким заголовком. Когда подшивал газеты в читальном зале.

Она опять оглядывает буфет, столики. Быстро отворачивается. Увидела того, кого искала? Звенит второй звонок. Скорее бы третий.

Мы берем по бокалу шампанского и бутерброды: я с сыром, она с соленой рыбой. Свободных столиков нет. Отходим к подоконнику, устраиваемся там. Пузырьки бьют в нос, мгновенно возникает отрыжка, и не ясно, что делать. Екатерина (Ермолаевна) через мое плечо церемонно кивает кому-то. Я оборачиваюсь, но не могу определить, кто это.

— Здесь ваши знакомые? — говорю я.

— Так… — небрежно говорит она.

Я отворачиваюсь, но почти сразу слышу сзади густое мужское «здравствуйте».

Обнаружившийся мужчина мне неприятен. У него глаза с поволокой и брезгливый рот. Он смотрит устало и снисходительно. Он старше меня не намного, но мне сразу кажется, что я ребенок, а он взрослый.

— Стас, — он протягивает мне руку.

У меня в одной руке бокал, в другой — бутерброд. Я поспешно подцепляю бутерброд кончиками пальцев, держащих бокальную ножку.

— Лев.

— Лев Александрович — писатель, — говорит Екатерина.

Стас поднимает брови.

— Пробую перо, пробую перо, — невнятно говорю я. — Пробую перо.

Екатерина громко и неестественно смеется:

— Он скромничает!

— Что пишете, Лев?

— Монографию. Об одном писателе. Неважно.

Третий звонок спасает меня.

Зал маленький, мы сидим недалеко от Стаса. Если она хотела, чтобы он приревновал, то даже я понимаю, что это глупо. Что же, что же. Не могу смотреть спектакль, сосредоточиться.

Тут, наверное, вот что. «Лев Александрович — писатель». Скорее всего, я нужен для этого. Писатель с дачей в Переделкине (можно не уточнять про «по другую сторону») и знакомой актрисой. Очевидно, среди номенклатуры это престижно — сводить знакомства с людьми творческих профессий. Ну, вот она никого не смогла найти, только я попался. Да?

Спектакль мне скорее нравится, чем нет. Возможно, из-за того, что звучит чеховская проза, а я многое воспринимаю через текст. И есть определенное напряжение между Ковриным и Монахом. Завораживающее.

Все же удивительно, как правдиво бывает несуществующее.

— История на краю обрыва, — громче, чем нужно, чтобы я услышал, говорит потом Екатерина.

Кажется, такой заголовок я тоже видел. Мы стоим в гардеробе. Рокового Стаса не видно.

— Мне кажется, — продолжает она, — в этом прочтении монах в большей степени бес. А вы, как вы считаете, Лев?

Я не знаю, что ей сказать. Не рассуждать же с ней всерьез.

Я не осознаю своего бытия. Она осознаёт нечто, на самом деле не являющееся бытием, но воспринимаемое ею как вполне-себе-бытие.

Но подождите. Ведь наверняка есть подлинное. Когда ее мама умирала от рака. Когда ее, по-видимому, бросил этот Стас. С моей стороны было бы нечестно отказывать ей в истинности существования.

Но в той части, которая досталась мне. Не может же быть, что что-то во мне ей искренне

Нет, устал.

После спектакля я проводил ее до дома. Она предложила зайти. Но я никак не мог. Баба Клава прихворнула. На спектакль-то вырвался, мучимый совестью.

Но Екатерина, кажется, обиделась, так что я мучим совестью вдвойне.

Решительно извлекаю маму с дачи. А кошки пе-ре-дис-ло-ци-ру-ют-ся к дяде Толе.

Мы заходим к нему попрощаться до лета. Идем гуськом мимо яблонь, через пролом в заборе. Мамины просторные одеяния цепляются за сухие ветки, она приостанавливается, я освобождаю ее. Мы длинной вереницей идем за Синей Птицей. Мама четырежды водила меня во МХАТ на этот спектакль, не знаю почему. Один раз были с Вовой, он впал в ажитацию и громко звал: «Собачка, собачка!» Тетя Света его увела. Это было давно, еще до школы. Запомнил и потому, что удивился Вовиной доверчивости (вот кто верит в театральное искусство), и потому, что мы почти никогда не виделись в Москве.

У Сахрановых славный порядок после нашей дикости и заросшести. Выбираемся на тропинку, проплываем мимо окон. Дядя Толя тускло, через занавески, возится (все-таки удачное слово) у плиты. Свистит вскипающий чайник.

— Надо было нам к чаю чего-нибудь, — говорит мама.

Стучим в окошко, машем. Заходим.

Только начали разговор, и тут неожиданное.

Сахрановы продают дачу.

В это невозможно поверить.

В это невозможно поверить.

— В это невозможно поверить, — говорит мама, оседая на стул.

Дядя Толя изображает мимикой и жестами «ну вот такие дела».

— Но почему же?

Оказывается, Вова и Катя нуждаются в деньгах. И не связывают свое будущее с дачей. Не намерены нянчить здесь внуков, как, по умолчанию, предполагалось дядей Толей и — ранее — бабой Ларой. Вова «и дома-то не бывает», а Катя вовсе намерена покорять Голливуд. Впоследствии.