Жизнеописание Льва - [31]
— Но как же, личность и общая картина…
— Нету.
— Чего?
— Картины нету. И насчет личности можно поспорить.
Это удивительно близко тому, о чем я думаю. И о чем у этого удивительного француза. Надо поговорить с Женей наедине.
— А что же есть? — спрашиваю я, чтобы не быть окончательно исключенным из беседы.
Женя поворачивается ко мне так, как будто не подозревал о моем существовании.
— Есть стихотворение. Вот этот вот текст. Единственная реальность. Все остальное — домыслы, предположения, построения. Время написания, кому посвящено, где написано, кем… Придумали стройную концепцию, потом нашли новые сведения, опровергли чье-нибудь утверждение, и — мамочки! вся конструкция завалилась набок, гляди — рухнет… Вот вы…
Он возвращается к Алевтине, она его больше вдохновляет.
— Насколько помню, вы занимаетесь «Выбранными местами…» Николая нашего Васильича.
Тихий утвердительный писк.
— Хорошо… Это реальные письма?
— Частично да, некоторые восстановлены из черновиков, некоторые…
Алевтина теряет уверенность очень быстро. Надо подбодрить ее при случае.
— Откуда вы знаете?
— Ну… свидетельства…
— Свидетельства? А кто их писал, эти свидетельства? Вы их видели, этих людей? Свидетелей! Папа ваш родной это писал?..
Алевтина молчит.
— Хорошо…
Сейчас что-то будет. То, к чему он вел.
— Гоголь сам — был?
— Ну здравствуйте! — не выдерживает Фима из-за газеты.
— Был.
— Докажите!
— Докумен…
Алевтина замолкает. Она не знает, как парировать. К тому же Женя победно агрессивен.
— А вы говорите — письма.
— Ну а тексты-то? — вдруг вступает Полина от своей посуды.
— Что тексты?
— Кто-то их написал.
— Вот именно, что кто-то. Кто?! Вот кто?.. Ну, хорошо. Допустим, Гоголь — не самый удачный пример. Но вообще наше априорное доверие к информации, зафиксированной на бумаге, особенно твое, Полина, меня…
Скрипичное прекращается, и из комнаты выскакивает юноша. Взлохмаченные темные волосы. Такой же, как у Полины, вздернутый нос. Полные губы — будь он девушкой, сказал бы аппетитные. Длинными паганиниевскими пальцами держит скрипку за гриф, как будто пытается ее задушить. Смычок в правой руке готов к фехтовальному выпаду. Вот оно, долгожданное явление Мити.
— А можно снизить децибелы? — яростно спрашивает он.
Окидывает взглядом аудиторию в намерении продолжить филиппики, но, обнаружив двух незнакомцев, осекается.
— Мы же терпим твоего Мендельсона, — говорит Фима.
— Сибелиуса!
— Ерунда.
— Попей лучше чаю, — говорит Полина и освобождает на столе место между Женей и Алевтиной. — Это Алевтина, это Лев… Александрович.
Митя неопределенно кивает нам. Пристраивает скрипку со смычком назад в комнату, возвращается и втискивается, куда сказали.
Женя мрачнеет, углубляется в чай.
Возникает пауза. Между Алевтиной и Митей сгущается воздух. Если бы они были муравьями, то сейчас обследовали бы друг друга своими усиками-антеннами.
Частично я с Женей согласен, но насчет Гоголя он, конечно, хватил через край.
Я позвонил Екатерине Ермолаевне. Сказал себе, что мною движет интерес к Сызранцеву в первую очередь. Строжайшим образом сказал.
Подъехал к высотке на бульваре Карбышева. Екатерина Ермолаевна спустилась в накинутом на плечи пальто, принесла запах тепла и сигарет. На ногах — тапочки на каблучке, скорее домашние туфельки, с открытыми носами. В руках — никаких дневников.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
Пауза.
— А дневники…
— Пойдемте.
Стыдно чувствовать себя невинной девицей, которую заманивает в сети опытный ловелас. «Мы ничего не будем делать, просто посидим рядом». Я невинен, но не девица, и, что важно, непривлекателен для противоположного пола. Зачем всё это?
Мы едем в лифте на девятый этаж, я стараюсь не касаться ее гладкой обнаженной руки, которой она придерживает соскальзывающее с плеч пальто. Думаю, дома у нее много синтетического шелка и искусственного бархата. И кожаный диван.
Дома у нее, во-первых, собака. Нечто атакующе визгливое.
— Барчи, фу! — говорит она.
Барчи.
— Какая это порода? — я пытаюсь погладить Барчи. Тщетно.
— Чихуахуа.
Ах вот они какие, всегда хотел узнать.
Сквозь Барчин лай из комнаты доносится: «Ты стучала в дверь открытую…» Никогда бы не подумал, что она слушает Земфиру.
— Проходите. Чай будете?
— Я… честно говоря…
— Да отдам я вам дневники, что вы в самом деле!
— Нет, это я так. Буду чай, спасибо, конечно.
Наверное, надо идти на кухню.
— Проходите в комнату, я сейчас.
Комната единственная. Земфира хорошо, но громко. Не могу на такой громкости слушать, теряюсь в громкости. Уместно ли будет самому приглушить? Или попросить ее. Плевать, прикрутил.
В комнате — да, так и есть — тяжелые шторы под парчу. Стеклянный столик. Диван не кожаный, правда, но на кровати шелковое покрывало в цветах. Барчи неистовствует под ногами. Книги. Так, книги. Довольно странный выбор: словарь Ожегова, школьный орфографический, книжка про Ельцина, Чуковская об Ахматовой, Есенин, трехтомник Довлатова, Коэльо, «Целебное голодание»…
— Не то что в вашей библиотеке, да? — говорит она за спиной.
Принесла поднос с чаем и сластями, переставляет на столик.
— Ну… наш фонд…
— Да и у вас дома, небось, не меньше.
У нас много, да. Но не знаю, как ответить, чтоб не выглядело
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).