Жизнеописание Льва - [29]

Я не успеваю определиться, какую стратегию поведения мне выбрать. По-видимому, Евгению обо мне и моем интересе доложили. Он ловко вписал меня в музейные нужды. Но надо сказать правду. Я никогда не вру.

Я умею врать, и когда позволял себе это, то делал вполне прилично. Но вранье органически претит мне. Более того: если я вижу ложь, она заставляет меня мучиться, как если бы я наблюдал насилие над кошкой или птицей и не имел возможности вмешаться. По сути это то же насилие, над жизнью. Безусловно. Поскольку ложь есть дополнительное и сознательное искажение мира, который и без того жестоко изъязвлен искажениями бессознательными.

Если скажу правду — буду изгнан. Но музей и Сызранцева я уже увидел, так что

Но, может быть, мне следует помочь этим людям, иначе произойдет то, чего я опасался: музей закроют, дом сломают, а Сызранцев таки исчезнет в небытии.

Смогу ли я написать монографию?

Она не допивает чай и встает. Евгений порывается проводить ее и «изложить еще некоторые мысли о Сызранцеве». Она не разрешает. Начальственные интонации появляются в ее голосе мгновенно.

После ее ухода мы все молчим.

Выяснилось: расспрашивала дотошно, удовлетворилась ли расспросами, неясно. Как видим, речистого Евгения (нас таки познакомили — «можно Женя», суховат, почти надменен) отвергла, ко мне неожиданно оказалась благосклонна. Я пока скрываю факт нашего с ней в некотором роде знакомства.

Через месяц некая комиссия, но до этого надо как-то посильнее очаровать эту Екатерину Ермолаевну. Как? Смятение, смятение.

— Ускорься со стихами, — говорит Фима Жене.

— Я не машина, — слегка раздраженно парирует Женя. Его мысли (эрго, он сам) были отвергнуты, он в не-рас-по-ло-же-ни-и.

Полина делает резкое и сердитое движение головой на Фиму, тот устало машет в ответ.

— Лев знает французский, — говорит Жене Полина.

Женя поднимает на меня голову.

— Не вполне хорошо, — уточняю я.

Sur l’échelle de Richter, la Guerre du Golfe n’atteindrait même pas le degré deux ou trois. L’escalade est irreélle, c’est comme si on créait…

По шкале Рихтера война в Заливе не достигла бы и двух-трех баллов. Эскалация нереальна; все происходит так, как если бы создать

нет

как если бы путем манипуляций с измерительными приборами создали фикцию землетрясения.

И далее:

Она не имеет иной цели, кроме доказательства самого своего существования (этот кризис идентичности касается существования каждого из нас).

Тут вот что. На днях Женя зашел ко мне в библиотеку и предложил такое: если еще возникнет разговор о монографии, он готов ее написать. По крайней мере, создать видимость начала процесса — никто же не потребует сейчас всю. Но ему нужна моя помощь в переводе.

Он достал из сумки газетный сверток. В нем — прозрачные пергаментные страницы многократно перепечатанной, почти слепой копии.

— Это Жан Бодрийяр, французский философ. Посмотр‰те, сможете?

Я пролистал. Беглые просмотры не моя стихия, я не могу ничего понимать бегло. Допустим, переведу. По крайней мере, это не монографическое вранье.

Сверток отправился ко мне в портфель.

Сборник статей назывался «Войны в Заливе не было» [2] и увлек меня чрезвычайно. Бодрийяровское представление о том, что событие может быть создано, например, средствами массовой информации и в представлении миллионов стать неоспоримой реальностью, — о, это умно. Нечто близкое я чувствовал уже давно, но, конечно, не мог сформулировать и обобщить подобным философским образом.

Для событий, выдающих себя за реальность, но на самом деле ею не являющихся, Бодрийяр использует слово simulacre. Я не нашел русского эквивалента, так и оставил — симулякр.

Иногда мне бывает невыносимо плохо. Морально. И я не могу понять, с чем это связано. Дождь ли, вещи ли, не осознаваемые как проблемы, но проблемами являющиеся, мамино ли раздражение.

Особенно обидно, когда это происходит в хорошую погоду. Я очень люблю солнце и хорошую погоду, дорожу ими. И в такое время мне бывает неловко за мое личное дождливое состояние. Господь дарит мне в ноябре прозрачное солнце, безветренное утро, немноголюдную воскресную улицу и покой на встречных лицах. Но мне так плохо, и так особенно плохо из-за того, что я не могу этому радоваться. Я пытаюсь расправиться, вобрать тишину и покой, но ничего не получается. Отчаяние такое, что захожу в ближайшую подворотню и там плачу. Страшно неловко.

Я прихожу на работу с покрасневшим носом, веки опухли. Ничего, никто не смотрит. А когда приходит время пускать читателей, уже не видно.

Краем глаза от своей кафедры выдачи я вижу, как на второй этаж в читальный зал поднимается Екатерина Ермолаевна. Ну да, сегодня же воскресенье. Если она и приходит, то по воскресеньям. Я внутренне сжимаюсь, потому что не знаю, что ей говорить, если мы столкнемся.

Потом меня отвлекают на дорасстановку вчерашних книг. Я люблю расстановку. Каждая книга обретает свое место, заполняет зияние, оставшееся на полке после того, как ее взяли. Это успокаивает, время без усилий движется к обеду, я почти забыл о своих утренних слезах, сейчас мне просто никак, осталось только сожаление, что я проворонил сегодняшний дар: такой замечательный день вряд ли еще повторится.