Жизнь жизней - [6]
Шрифт
Интервал
…не себя, но свой отсутствующий на уроке взгляд вижу — вон там, в правом верхнем углу этого несуществующего снимка. И с помощью солнечной вспышки мой взгляд надежно сохраняет для меня это утро заканчивающегося детства. Раз и навсегда.
«Любимый…»
Любимый,
лик неуловимый свой
являешь то в одном обличье,
то в другом — и ото всех
уводишь.
Дробится, ускользая, образ твой —
и снова мнится…
«В свои четыре он уже мужчина…»
В свои четыре он уже мужчина.
Упрям и тверд, и то, что знает, — знает,
а как обнимет — сердце замирает,
и говорит, что любит и скучает.
В свои четыре он уже изменщик.
На даче к девочке соседской убегает,
а с ней всё наше мигом забывает,
и жди его, тревожась без причины, —
ведь как бы ни был увлечен игрой,
а возвращается — он мой родной.
«Я хочу услышать твой голос …»
Я хочу услышать твой голос —
но в эфире помехи.
Я хочу заглянуть в глаза —
но они потонули в тумане.
Ты на том берегу —
я на этом,
и радугой
мост между нами.
«Счастье — это 12 лет…»
Счастье — это 12 лет.
И ничего, что другого нет.
Семь раз отмерь и отрежь потом.
Впрочем, неважно, я не о том.
Чисто линия чтобы шла,
лишнего не было сверх числа.
После 12 жизни нет.
Ночи разрыв. Снова рассвет.
«Одуванчики цветут на пепелище…»
Одуванчики цветут на пепелище.
Меж обугленных остатков стен
в непогоду хищный ветер рыщет,
будто след ушедшей жизни ищет,
но внутри забвение и тлен.
Одуванчики смешно головки тянут
из травы. Кругом густая трын-трава.
Блеск зеленый, солнце, птицы свищут…
Все равно, что рядом пепелище.
Жизнь ликует — и она права.
«Потому так смутно на душе…»
Потому так смутно на душе,
что я шла к тебе и — не пришла.
И не стану отменять ее уже,
ту невстречу, что произошла.
И забыть тебя, наверно, не смогу —
я и быль и небыль берегу.
«Лежу без сна и слушаю капель…»
Любовь есть сон.
Ф. Тютчев
Лежу без сна и слушаю капель.
И в шелестящий вдумываясь голос,
хочу слова твои понять, апрель.
Но как же монотонна жизни повесть!
И если так, бесчувствием пленён,
дремли привычно, ни о чем не беспокоясь.
Жизнь — это сон. Любовь есть
пробужденье —
но только на какое-то мгновенье.
«Верни мне, жизнь, улыбку на лицо…»
Верни мне, жизнь, улыбку на лицо
и удивленные, дугою, брови.
Еще я чувствую в себе твое вино,
и сердце мчит его по венам кровью.
Еще хмелею от твоей весны,
от дымки серо- и зеленоватой,
и так упругие шаги легки,
а только сердце, видишь, мукой сжато.
Все на него легло: утрата и вина
и к смерти жгучее прикосновенье,
и даль туманится, дорога не видна,
и будет, нет ли возрожденье…
«Почудится профиль знакомый, и я…»
Почудится профиль знакомый, и я
вновь вспомню: его больше нет.
А я все хотела спросить тебя…
И жду невольно ответ.
«Опоминаясь к жизни от зимы…»
Опоминаясь к жизни от зимы,
от длительного сладостного плена,
как паутины,
мушка, посмотри —
в разгаре лето.
Ты чувствуешь, как душно пахнет липой?
Ее цветки медвяной густоты
в поре расцвета.
И призрачен был сон твой черно-белый,
очнешься ты…
«Ветер, мне страшно…»
Ветер, мне страшно.
Ты знаешь страх?
Мчишься, словно на парусах,
по морю,
а ты знал или знаешь горе?
Не с того ли ночью безумствуешь так…
Что мы знаем с тобой друг о друге!
Мне бы тоже хотелось подать тебе знак.
Вот послушай…
«Дай мне знать, что думаешь обо мне …»
Дай мне знать, что думаешь обо мне —
тишиной, волненьем, вспыхнувшей
строчкой
или же прикосновеньем во сне.
Мир объемный твой светящейся точкой
удаляется — и я ей вослед,
как на свет, без страха иду, но только
стань усильем моим не забыть о тебе.
ДРУГИЕ ДНИ
«Дни спорили о имени — как зваться…»
Дни спорили о имени — как зваться,
зима или весна, — азартно,
ожесточенно, как в последний раз.
Шли дождь и снег внахлест. Начало марта
врывалось мощно в ветреный февраль —
он дни сдавал, как повелось, без боя,
о том напоминает календарь.
Но всё зима не думала сдаваться
и дней еще так восемь или -надцать
или весь март тянулась канитель,
а кончилась волшебно и внезапно —
тропа упруга — синь и высь — апрель!
…И ты идешь с чумным после болезни
и к дням другим повернутым лицом.
«Какие сумрачные люди…»
Какие сумрачные люди
идут навстречу в ноябре!
Озлённый ветер души студит
и выстужает до пере-
охладевания. Природа
повинна в этом или мы,
что с каждым обреченным годом
всё безнадежней холодны.
«Клекотом…»
Клекотом
уха коснулась чужая речь,
как закопченные, странников этих лица,
а в выходные — рабочая куртка с плеч! —
в общем потоке несет их наша столица.
Пусть погруженные вместе в утробу-метро,
вдруг и себя осознавшие космочастицей,
«мы» и «они» — это так обоюдоостро,
и обоюдно стремление отгородиться.
…Но гастарбайтер, пришедший на роль, —
гладиатор.
Он же илот или прол, или он крепостной.
Пьеса еще не окончена, правку внес автор,
и ничего преходящего нет под луной.
«Сирая память… Ветер раскачивает стволы…»
Сирая память… Ветер раскачивает стволы,
потерявшие зелень, чуть ставшую
позолотой,
и они, как их ветер ни гни,