Жизнь жизней - [4]

Шрифт
Интервал

гроздь света тусклого,
пройдя стеклопакет.
День побледнел, устал.
Уже мы тени —
портреты больше не глядят на нас.

«Сегодня день пришел…»

Сегодня день пришел
темнее тучи.
Снег копотью присыпан,
ветки ходят
и с ними брошенное до весны гнездо.
А двор застыл в дремотном ожиданье…
О, сколько жизни
проходит в ожидании,
уходит
и никогда не воротится вновь.

«Вот к иголке ёлки паутинка-нитка …»

Вот к иголке ёлки паутинка-нитка —
и стежок ложится, а за ним другой —
чтобы весь со стёжками,
стёжками-дорожками
лес укрылся стёганой
тишиной.

«вспомни…»

вспомни
как летней ночью
из мрака летя
вьются вкруг лампы мошки
и бьются
и обретают свет
не на жизнь, а на смерть

«Небо…»

Небо…
Непроницаемо небо.
Звуки…
Не носятся звуки.
Только «чирик» воробья
неизменно тверд
даже под безрассветным
отвратным и мутным —
да, под халатным,
совсем опустившимся небом.

«С ленцою утро позднее. Собака…»

С ленцою утро позднее. Собака
стоит задумчиво в преддверье холодов,
еще вчера игрунья, забияка.
Но я как осень — оживаю вновь.
И более чем золотой поры приметы —
шуршанье листьев, неба синь, простор —
люблю я иней на траве с дыханьем лета,
ее упорство и покор.

Вызвать в памяти и увидеть…

Я шла по раскаленной и пустой в разгар июльского дня улице городка своего детства с ощущением той же тоски и того же страха перед ней, какие будут настигать меня время от времени в течение всей последующей жизни.

Страх этот — перед необъяснимостью тоски, приходящей ниоткуда. И сколько раз она ни оставляла меня, каждый раз возвращалась, и опять казалось, что выхода из нее не будет.

Над странно вымершим городом летел самолет, и гудение его казалось угрожающим — как если бы шла война. Это был совсем другой — не мартовский гул самолета в высоком небе, обнимающем длинными лучами своими и лужицы, и свежую весеннюю грязь, и само чувство бесконечности жизни, которое тут, внизу, я несла в себе.

Уже тогда невозможно было понять, почему жизнь с такой силой бывает то тосклива, то радостна. Невозможно было полагаться на то, что в эту минуту эту улицу кто-то видит совсем по-другому — разве нет этой улицы на самом деле, разве она существует только в нашем — каждого по отдельности — воображении? И если не только улица, но и жизнь будет такова, как я ее себе представлю, почему не воображение подчиняется мне, а я, напротив, подчиняюсь своему воображению?

Я рада этому сохранившемуся осколку-воспоминанию, которое все еще могу вызвать в памяти и увидеть, по крайней мере, что ничего, в сущности, не изменилось. И я та же (после стольких битком набитых лет), и тоска и страх те же, и даже июльская улица (совсем в другом краю и в большом городе) так же пустынна, раскалена и печальна.

И покажется мне, что я сплю, покачиваясь на волнах вечности.

«Если вынесет жизнь на помойку…»

Если вынесет жизнь на помойку,
пойди подбери себя.
Слезами умойся,
себе откройся,
и обнаружишь, скорбя,
пару-тройку надежд обветшалых.
Снеси на помойку!
Лучше вовсе тебе не иметь одежд,
чем ветошью прикрываться надежд.

«Так разрешится тупик — станет новою…»

Так разрешится тупик — станет новою
                                                                        вехой.
Знакомый в чащобе страх — на дорогу
                                                                 не выйти.
Немного саднит душа.
Придется собраться с силами и потерпеть.
Что это было?
Поддавшийся искушению не может
                                                         остановиться
И легко с собой соглашается не замечать —
Пока не стукнет его пребольно.
Ай!
И больше нельзя притворяться,
И с пересохшей гортанью незачем жить.
Влага пока наберется! сочась за каплею
                                                                        капля.
Нужно придавленный хламом очистить
                                                                      родник.

«Машину не скинешь…»

Машину не скинешь,
как с плеч пиджак,
и парятся все в машинах,
не забывая, что ради глотка
лесного
дышат бензином,
а прежде,
покинув и города,
должны были устремиться
в столицу единую.
Как на дрожжах
разбухла нами столица.
Но вот заповедный лесной уголок,
и терпкий воздуха первый глоток,
и белки, ящерки, птицы
такие родные лица!:))

«Золотые яблоки обочь…»

Золотые яблоки обочь
и дороги бесконечной лента.
Мять ее колесами, толочь
щебень на проселочной, а нет бы
оглядеться, яблоко сорвать
райское, из памятного сада…
Но втянулись — гнать теперь и гнать,
и устали — ничего не надо.

«виртуальности слом…»

виртуальности слом
в щель забиться
тикать сверчком
и нашарить дом
южной ночи тишь
прут прыгучий
ступени вниз
где белеет мазанка

Родословие

Так случилось, что бабушек я не знаю.
Смутен облик папиной мамы —
тонкость и прямизна,
молчаливость.
Иностранка
и по-русски не говорила.
Была еще бабушка-украинка.
Мы разминулись.
Она не вернулась из соседней деревни,
куда ходила за хлебом для братиков и сестер
моей уехавшей в город мамы.
Мои деды были крестьяне.
Я теперь только стала думать о них —
не родных
(я не чувствую с ними родства),
лишь о людях таких как я.
Мой прадедушка был поэт.
(Он не писал стихов.)
Иногда мне кажется,
я в него —
та же легкость во мне.
Для поэта легкость важнее слов.
Что слова? — конфетти,
но мусор
разноцветный выметут утром.