Жизнь, прожитая не зря - [4]

Но не находилось такого человека. И народ продолжал бестолково толпился на улице, лишь гомоня, ругаясь и зло зыркая на крепкие двери.

Когда Чамсурбек с винтовкой в руках подбежал к дому, все притихли. И уставились на него выжидающе.

— Он там? — громко спросил Чамсурбек, ни к кому конкретно не обращаясь.

Спросил, сам не зная, для чего. И так ведь знал, что там, в доме. Что засел в сакле и, наверное, готов отстреливаться до последнего патрона.

— Там, — подтвердили ему.

— У него, говорят, пулемёт есть, — с тревогой в голосе добавил кто-то.

— Да, поставил его прямо за дверью, и пристрелит любого, кто сунется, — отозвался ещё один.

— Он что, с пулемётом сюда пришёл?! — громко усмехнулся другой. — Думай, что говоришь.

— Да нет, в доме спрятан был под полом. Теперь вернулся — откопал.

Толпа расступилась перед Чамсурбеком, и он быстро подошёл к дверям. Встал сбоку, слева от дверного косяка. Так, чтобы Омар не смог в него попасть через двери, начни он стрелять. Прижался спиной к каменной стене. Протянул руку и взялся за массивное железное кольцо, служившее вместо ручки. Дёрнул его на себя с силой, затем ещё. Двери не поддались — они были заперты на засов изнутри.

Люди вокруг сразу заволновались. Несколько человек принялись пинать ворота ногами.

— Омар, открой дверь!

— Быстро открывай, да!

Чамсурбек дёрнул за кольцо ещё раз. Выругался в полголоса. Ударил по нему прикладом.

— Э, выходи давай! — зычно рявкнул полный приземистый горец, с побагровевшим, налитым кровью лицом.

Но вдруг люди отхлынули от ворот — в толпе что-то произошло. Даже те, кто только что со злобой бил в них ногами, обернулись в другую сторону, нетерпеливо вытягивая шеи. Раздались возгласы:

— Ва, это она, да?!

— Она?!

Чамсурбек оглянулся. К дому вели под руки женщину — сгорбленную, иссохшую телом, с омертвелым лицом, по которому разметались выбившиеся из-под толстого горского платка длинные седые космы. Поддерживаемая под руки с двух сторон молодыми девушками — её родственницами, она едва шла, с трудом переставляя тощие кривые ноги. Это была Кумсият — мать убийцы Омара.

И вот она уже стоит напротив бывшего своего дома, в котором, запершись, засел её последний, оставшийся в живых сын. Прошлой ночью тот приходил к ней, к матери. Подобрался к селу незаметно, таясь от пастухов с их чуткими, настороженными волкодавами. До позднего вечера, завернувшись в бурку, пролежал в высокой некошеной траве, что росла сразу за старинным кладбищем с сотнями древних, замшелых, вросших в землю каменных надгробий-торкал с выветрившимися от времени арабскими надписями. А потом, уже глухой ночью, крался по пустым тёмным улицам, пробираясь к дому родни, которая приютила его мать.

Там, в тёмной прокопчённой сакле, при тусклом отсвете едва тлеющего фитиля свечи, он, немытый, заросший до глаз густой бородой, с жадностью набросился на остатки ужина. С хрустом и чавканьем разрывал крепкими зубами варёное мясо, грыз хрящи, давился ещё не остывшими лепёшками, с наслаждением разжёвывал куски остро-солёного овечьего сыра, торопливо запивая их молоком.

Затем, насытившись, он долго и сбивчиво рассказывал родне, как долгие месяцы бродил по горам, как построил шалаш в глухом ущелье, собирал черемшу и воровал у чабанов овец, чтобы не умереть с голоду. Как на зиму уходил через перевал, за которым в одном из грузинских сёл жили дальние родственники его жены. Как скрывался у них в сакле, безвылазно просидев несколько месяцев в глухой неотапливаемой комнатёнке без окон, кутаясь по ночам в ворох овечьих шкур от мучившего его жестокого холода. И этой весной, едва только со склонов гор стаял снег, твёрдо решил вернуться обратно. Потому что непреодолимо потянуло его назад в село, в котором родился и вырос, к родному очагу и к ней, к матери — ибо не было у него больше ни жены, ни отца, ни брата, и не осталось никого теперь ближе и роднее неё. И мать сидела напротив, слушала, качая головой и едва слышно бормоча что-то. И по её впалым щекам пробегали редкие слёзы.

Теперь же, оказавшись посреди разгорячённых, со злобой смотрящих на неё людей, она вдруг решительно высвободила руки и пошла сама, прямо на Чамсурбека — уверенно и твёрдо. Подняла на него глаза: глубоко запавшие, пронзительные. Тонкие губы слабо шевельнулись, но не издали ни звука.

— Твой сын ранил моего отца, — заговорил первым Чамсурбек, глядя ей в лицо прямо. — Отец умирает.

Старуха не закричала, не заголосила истошно, не рухнула перед ним наземь, умоляя пощадить сына. Она стояла молча, согбенная, недвижимая. Смотрела на него прямо, неотрывно. И только лишь глаза её чуть сузились.

— Безоружного ранил, кинжалом в живот, — Чамсурбек возвысил голос.

И почувствовал, как его ладонь, сжимавшая приклад «трёхлинейки», сделалась горячей, влажной.

Взгляд старухи жёг его ненавистью:

— Твой отец умирает, — ответила она медленно, с усилием произнося каждое слово. — А мой сын Магомед-Курбан давно уже умер.

Люди молча внимали их разговору. И страшны им казались эти двое — живые частицы расколотого взаимной ненавистью народа.

— Ты убил его, — продолжала она, — Ты.

Её слова перешли в шёпот, но от того сделались ещё страшнее в своей силе ненависти.