Жизнь прожить... - [7]

Свинец, он кровью пахнет

                                и дымком.

Он слыл в цеху опасным чудаком.

И был уволен.

Что ж, не повезло!

С тех пор дождей немало пронесло

По городам,

                  по каскам,

                                 по полям,

С окопной глиной,

С кровью пополам,

За горизонт,

За сорок пятый год…

А он живет.

И ничего живет.

Сам за себя.

И стоит ли ему

Смотреть назад?

Не стоит. Ни к чему.

Он маленький, забытый человек.

Ведь все равно не излечить калек,

Ведь все равно убитых не поднять —

Ни тех друзей,

Ни собственную мать.

Так думал Хорст.

И ничего, привык.

И вот он — Ганс.

Старик! Почти старик.

Неужто Ганс,

Тот самый Ганс, из тех?..

— Патронный цех —

Как похоронный цех.

* * *

Они присели рядом на траву.

— Живой, старик?

— Как видишь сам, живу.

Шучу, как видишь,

Плачу иногда,

Такая жизнь. — Он сплюнул. —

А тогда?..

Тогда я был оформлен и обут

И — марш! — сюда,

На перегонный пункт

Между женой и фронтом.

Так что, друг,

Нашлась работа для свободных рук.

Курки — на взвод,

За локоть — рукава.

В крови Варшава.

Впереди Москва.

Прорыв. Успех!

Еще какой успех!

И я поверил, что превыше всех,

Что с нами бог

На пряжке у ремня…

Но встречный вал ответного огня

Бросал то в дрожь,

То в мерзлые бинты.

Я в плен попал.

И ничего! А ты?

Ты воевал

Иль так, из-за станка?

Хорст сигарету смял у каблука.

И по виску ладонью

Вдоль рубца:

— А я не сдался.

Дрался до конца! —

Как отрубил.

— Ну и дурак!

— А долг?

Солдатский долг?!

Ведь я бы тоже мог,

Как ты, — он встал, —

Отбросить автомат.

Но я не трус.

Я немец.

Я солдат.

Ганс побледнел, но не вскочил,

Не встал.

Он просто пули на руке катал.

Он просто слушал,

Глядя на закат,

Как эхо повторяло:

«Я солдат».

10

— Я рук не поднимал.

Мне было все равно.

Один конец. Другого не дано.

А он стоял вот так,

Как ты сейчас.

Глаза… Да где там!

Я не видел глаз.

А только взгляд —

Как смертный приговор,

И автомат — надульником в упор!

Момент —

И я,

Безмолвный, упаду,

Как тот поляк в сороковом году,

Как тот советский у Великих Лук.

Они,

Как я,

Не поднимали рук.

И я тогда,

Шагая через них,

Спешил.

Нам было некогда: блицкриг!

Но медлил он.

И вдруг, шагнув вперед,

Сказал: «Иди!»

А я-то знал:

Убьет.

Я стал спиной

И ощутил спиной,

Как солнце замирает надо мной,

Как мушка наползает вдоль спины.

Плевок —

И я,

Претише тишины,

Сорвусь лицом, как в пропасть,

В черный снег — прениже ветра

И ненужней всех.

Я сделал шаг.

Второй…

Потом шестой…

Потом — не помню.

И услышал:

«Стой!»

Я стал

И ждал,

Полуживой: когда?

Но он сказал:

«Цурюк иди. Сюда».

А я-то знал: конец! Не пощадит.

Ударит в грудь.

Глаза открыл: сидит!

Сидит и, отвернувшись от пургп,

Портянки заправляет в сапоги.

Спокоен так,

Как будто я не враг.

Я сделал шаг.

Второй.

И третий шаг.

«Еще немного, — думал, — и…

Прыжок!»

Но он поднялся. Палец — на курок.

«Теперь иди, — сказал, —

Куда ты шел! —

И автоматом на восток повел. —

Туда иди!»

И взглядом как прожег.

А я стоял

Ошеломлен.

У ног,

Казалось, обрывались все пути.

Идти назад? Да где там!

Не дойти.

Вперед идти — пустыня впереди,

Такая,

Что в обход не обойти.

Онега и пепел.

Пепел и снега.

В сравненье с ней Сахара — чепуха!

И я-то знал, оставшись без огня,

Что впереди — ни вздоха для меня,

Ни потолка,

Ни тлеющих углей.

Я человек,

Но избегал людей.

Я человек,

Но обходил, как тень,

Пожарища остывших деревень —

Они страшней, чем минные поля.

Я человек,

Но не искал жилья.

И все ж я шел, надеясь:

Обойду,

Что где-нибудь в колонну попаду

Таких, как я.

Но с каждым шагом шаг

Все тяжелей

И неотступней страх.

Такого страха я еще не знал.

Я, спотыкаясь, тихо остывал

На ледяном,

Бушующем костре.

И вдруг — ты представляешь! —

На заре

Запел петух.

Не где-нибудь вдали,

А из-под ног запел,

Из-под земли.

И я подумал, что схожу с ума.

Какой петух,

Когда вокруг зима,

Когда вокруг ни стога, ни шеста!

Вся степь, как это стрельбище,

Пуста.

Какой там, к черту, петушиной крик!

Теперь-то что…

А вот тогда, старик,

Мне было не до смеха, не до слез.

Мороз такой!

До потрохов мороз.

Вдыхаешь лед,

А выдыхаешь прах.

Я стал сосулькой в рваных сапогах.

Я замерзал.

Я оседал, как в пух,

В глубокий снег.

А он поет, петух!

Как из могилы.

Глухо,

Но поет!

Я еле веки разомкнул:

Встает

Передо мной вот так,

Как твой рюкзак,

Пушистый дым.

И я не помню, как

Подполз к нему.

Я умывался им.

Он мягким был, как вязаный,

Жилым.

В нем теплые струились ручейки.

Вставало солнце.

И дымки… дымки…

Из-под земли

Над снежной целиной.

Я понял, Хорст: деревня подо мной.

Как кладбище.

Ни крыши. Ни бревна.

Мы все вогнали в землю, старина,

Огнем и плетью.

Мертвых и живых.

Ну как же, Хорст!

Ведь мы превыше их.

И с нами бог!

Какая ерунда!

Я это после понял.

А тогда

Все тело

             ныло

                   с головы до ног:

Тепла! Тепла!

И я уже не мог

Держаться больше.

Все равно каюк!

Мне женщина открыла дверь.

И вдруг

Как оступилась,

Отступив за дверь,

Как будто я не человек, а зверь.

Как будто автомат еще со мной.

Забилась в угол.

За ее спиной

Дышали дети — волосы вразброс.

И только там я поднял руки, Хорст!

Да, только там. В землянке.

Только там.

Сходились люди молча, точно в храм.

И так смотрели — хоронить пора.

Вошел старик

И ручкой топора

К моим ногам подвинул табурет.

Сказал:

«Садись!»

Да разве в тот момент

Я мог кричать о долге!

Нет, не мог.

И ты б не мог.

Какой там, к черту, долг,

Когда я жег!

Ты б видел их глаза —

Смотреть нельзя.