Жизнь прожить... - [8]

И не смотреть нельзя.

Так только неотмстившие глядят.

Я говорил, что Гитлер виноват,

Что я солдат,

Что жечь я не хотел.

Но перед ними Гитлер не сидел,

А я сидел!

И между нами, Хорст,

Все сожжено

На сотни русских верст.

Могилы от реки и до реки —

Ни улыбнуться,

Ни подать руки.

И все за них.

Не за меня.

Вины

Не отвести.

И все-таки они

Поесть мне дали,

Вывели. Иди!

А как идти?

Все те же впереди

Обугленные села, города…

О, как я рад был, старина,

Когда

В колонну пленных я попал!

Вина

Была уже на всех разделена

До самооправданья.

Мол, приказ

И прочее…

Что обманули нас,

Мол, хорошо, что вышли из игры…

Нам дали всем лопаты, топоры,

Сказали: строй.

Но разве топором

Я мог поднять,

Что повалил огнем?!

…Пришел домой.

А дома нет.

Была

Одна стена — отвесная скала,

А над стеной, шурша, как головни,

Вороны каркали.

Ни сына, ни жены…

А ты — герой! — о долге мне орешь.

Все это ложь!

Да как ты не поймешь,

Что, убивая нами,

Под фугас

Бросали нас

И убивали нас

На всех фронтах

Все те же, Хорст, они,

Кому всю жизнь до нищеты должны.

За хлеб должны,

За кружку молока.

За место у патронного станка.

Всю жизнь должны,

Как деды и отцы.

Подвалы — нам, а им, старик, —

                                                 дворцы!

Окопы — нам, а им, старик, — чины.

Платили кровью!

Все равно должны.

И с ними бог.

Не с нами.

С нами — долг!

Приказ: сжигай!

И я, — он встал, —

Я жег!

Устало жег.

А чаще — на бегу.

Бензином — раз! —

И дети на снегу.

Босые дети! Понимаешь ты!

А нам — кресты,

                       нагрудные кресты.

А нам — холмы,

                       могильные холмы.

Мы трусы, Хорст,

А не герои мы!

Он сел и пули наотмашь — в кусты.

— Я груб, старик, но ты меня

                                               прости. —

И замер, глядя на полынь в упор,

Как будто это не полынь —

Костер.

Огонь… Огонь…

И дети на снегу

На том донецком страшном берегу.

11

Вы думаете, павшие молчат?

Конечно, да — вы скажете.

Неверно!

Они кричат,

Пока еще стучат

Сердца живых

И осязают нервы.

Они кричат не где-нибудь,

А в нас.

За нас кричат.

Особенно ночами,

Когда стоит бессонница у глаз

И прошлое толпится за плечами.

Они кричат, когда покой,

Когда

Приходят в город ветры полевые,

И со звездою говорит звезда,

И памятники дышат, как живые.

Они кричат

И будят нас, живых,

Невидимыми, чуткими руками.

Они хотят, чтоб памятником их

Была Земля

С пятью материками.

Великая!

Она летит во мгле,

Ракетной скоростью

До глобуса уменьшена.

Жилая вся.

И ходит по Земле

Босая Память — маленькая женщина.

Она идет,

Переступая рвы,

Не требуя ни визы, ни прописки.

В глазах — то одиночество вдовы,

То глубина печали материнской.

Ее шаги неслышны и легки,

Как ветерки

На травах полусонных.

На голове меняются платки —

Знамена стран, войною потрясенных.

То флаг французский,

То британский флаг,

То польский флаг,

То чешский,

То норвежский…

Но дольше всех

Не гаснет на плечах

Багряный флаг

Страны моей Советской.

Он флаг победы.

Заревом своим

Он озарил и скорбь

И радость встречи.

И может быть, сейчас покрыла им

Моя землячка худенькие плечи.

И вот идет,

Печали не тая,

Моя тревога,

Боль моя и муза.

А может, это гданьская швея?

А может, это прачка из Тулузы?

Она идет,

Покинув свой уют,

Не о себе — о мире беспокоясь.

И памятники честь ей отдают.

И обелиски кланяются в пояс.

От всех фронтов,

От всех концлагерей,

От всех могил

От Волги до Ла-Манша.

И молча путь указывают ей

На Рейн,

На Рейн,

На огоньки реванша.

Они горят — запальные —

Во мгле

Преступного, как подлость,

Равнодушия —

У генералов на штабном столе

И в кабинетах королей оружия.

И где-то там, на Рейне,

Где-то там

Начальный выстрел зреет,

Нарастая…

Но Память не заходит к королям.

Она-то знает, женщина простая:

Что́ королям!

Им слезы не нужны,

Как шлак войны,

Как прочие отходы.

Встает заря с восточной стороны

И обещает добрую погоду.

Уже алеют облаков верхи.

И над Москвой

И над моей деревней.

Поют на Волге третьи петухи.

Вот-вот ударят первые на Рейне.

И ночь уйдет.

Пора бы спать.

Но Хорст

Еще не спит, не выключает плитки.

Еще немного, маленькая горсть —

Остаток пуль.

И голубые слитки

Лежат у ног,

Округлы, как язи,

И тяжелы, как мельничные гири.

Теперь — в постель.

Он пламя погасил.

Который час?

Без четверти четыре.

А ровно в шесть он должен встать.

Жена

К нему в рюкзак положит бутерброды.

Он так устал…

И в этот миг она

Вошла.

— Ты что? — И отшатнулся. — Кто ты?!

— Не узнаешь?

Я Память о войне. —

И запахнулась красным полушалком.

— Ты русская! Тогда зачем ко мне?

Я не был там.

— Но я и парижанка,

И чешка я…

Побудь в моих ночах.

Моей печалью и тревогой маясь.

Менялись флаги на ее плечах,

Черты лица и голоса менялись.

И лишь слеза — одна на всех.

Со дна

Людского немелеющего горя.

В ней боль одна.

И скорбь одна.

Она

Везде и всюду

Солона, как море.

Одна слеза.

И гнев из-под бровей

Один

В глазах,

             как исповедь,

                            открытых.

— Я мать тобой убитых сыновей.

Тобой убитых.

И тобой забытых. —

Одна слеза.

И блеск седин

Один,

Как блеск свинца

И пепельного снега.

— Ты слышишь,

Как гремит в моей груди

Твоим огнем

Разбуженное эхо?

Ты слышишь, Хорст?!

И грозно, как судья,

Свою,

В мозолях,

Занесла десницу.

— Так пусть войдет бессонница моя

В твои глаза

И опалит ресницы

Моей бедой

И гневом глаз моих.

А днем уснешь —

Она и днем разбудит!

— Но я же рядовой…

А рядовых,

Сама ты знаешь, за войну не судят.