Жизнь продленная - [2]

— Слушаю вас, товарищ командир! — появится откуда-нибудь дневальный.

— Где это вы прохлаждаетесь? Почему люди не подняты?

— Так ведь еще рано, товарищ командир.

— Что значит рано?

— Так ведь победа, товарищ командир.

— Победа, говоришь? — переспросит командир. И на всякий случай погрозит пальцем: — Смотрите у меня!

Один такой беспокойный майор, по должности командир саперного батальона, по фамилии Теленков («Теленко́в, а не Телёнков!» — непременно поправлял он тех, кто ошибался), всю первую неделю после победы вскакивал вот так каждое божье утро, давал небольшой «разгон» дневальному и, громко зевнув, возвращался в свою просторную, о мягкой мебелью комнату. Там он опять раздевался, засовывал под стерильно белые пуховые подушки ремень с кобурой и нырял под одеяло, еще не совсем остывшее. И тогда его охватывало такое блаженство, какого он вроде бы и не помнил с самого детства. Даже во сне он продолжал сознавать, какие это приятные для человека минуты, и молил судьбу, чтобы она их продлила. Не очень-то откровенный со своими подчиненными, здесь он как-то в столовой поделился с ними: самый сладкий сон не после обеда, как считают некоторые, а перед завтраком… Но тут же спохватился и начал предупреждать:

— Только не будем, товарищи, размагничиваться! Солдат и в мирное время — на войне! Особенно за границей.

— Понятно, товарищ майор, — вполне серьезно отозвался на это заместитель комбата капитан Густов.

— На том стояли и стоять будут инженерные войска! — поддержал начальник штаба Дима Полонский, которого не всегда поймешь: серьезно он говорит или подшучивает.

Замполит батальона капитан Вербовой, который редко бывал несерьезным и не любил много разговаривать, понимающе и утвердительно кивнул.

А помощник комбата по материальному обеспечению старший лейтенант Роненсон склонил голову набок, развел руками и выразительно посмотрел на дверь, которая вела из столовой в кухню.

— Если говорить о бдительности, товарищ майор, то пора бы нам уже распрощаться с нашей фрау… — сказал он.

И увидел в ответ неприкрыто сердитые, даже угрожающие взгляды Полонского и Густова. Комбат же просто-напросто «не услышал» своего помощника. У майора замечалась иногда такая славная манера: он слушал подчиненного, прямо глядя в глаза, и в то же время как будто не видел и не слышал его. Это означало, что предложение или соображение подчиненного не принимается.

Роненсон не стал продолжать.

И вошла тем временем сама фрау Гертруда Винкель, кухарка, Слегка улыбающаяся, немного торжественная, в накрахмаленном передничке, она приступила к исполнению своего привычного утреннего ритуала — поочередно подходила к «господам офицерам» с левой стороны и неторопливо, с официантским изяществом наполняла их тарелки. Вообще все ее движения и перемещения по столовой отличались своеобразным изяществом и грациозностью. Возможно, была во всем этом и некоторая нарочитость, этакое кухонное щегольство «лучшей в мире» (читай — немецкой) домохозяйки, а может, и самое банальное желание показать себя с лучшей стороны и таким образом сохранить за собой сытное место.

Фрау Гертруда Винкель появилась у саперов в тот самый день девятого мая, когда они здесь остановились. Еще накануне они, вместе со всей своей Н-ской Славгородской стрелковой дивизией, на всех парах неслись вдоль побережья Балтийского моря в район севернее Берлина. Сильно задержавшись под Данцигом, где оставалась недобитая привисленская группировка немцев, славгородцы спешили хоть немного повоевать в «районе Берлина», чтобы потом можно было с гордостью называть этот район в своих рассказах о войне. Но в дороге их застала Победа. Был получен радиоприказ: «Остановиться!» На первом же перекрестке штаб дивизии, подчиненные ему спецподразделения, и саперный батальон в их числе, свернули в сторону и оказались в Гроссдорфе. Надо было праздновать Победу. А передовая группа саперов — штаб батальона и взвод инженерной разведки — оказалась без кухни: она застряла где-то в дороге.

Тогда-то и вступил в дом Гертруды Винкель долговязый русский солдат с пузатеньким автоматом. Фрау Винкель едва успела отослать на чердак, в тайничок, свою племянницу Кристину, чтобы она не попадалась на глаза.

— Вы Гертруда Винкель? — спросил солдат.

— Да, это я, — отвечала фрау Винкель, несколько задерживая продвижение солдата внутрь дома.

— Собирайтесь, — сказал солдат.

— Куда?

— Со мной.

Фрау Винкель остановилась, посмотрела на солдата. Ей вдруг подумалось, что парень этот из бывших «восточных рабочих», потому и разговаривает по-немецки. Значит, не остается ждать ничего хорошего.

— Шиссен, я? — спросила она, предельно упрощая фразу, как невольно поступают все люди, разговаривая с чужеземцем. Дескать, ты поведешь меня расстреливать, да?

Солдат ухмыльнулся и прислонил свое длинное тело к стене.

— Испугалась, фрау?

— Нет, я не боюсь, — поспешила она ответить со всем возможным достоинством. — Но я должна знать, как мне одеться.

— Сойдет и так, — сказал долговязый. — Пошли!

На улице у него стоял немецкий мотоцикл, и, когда они оба — солдат и фрау — уселись на свои места, солдат рывком включил скорость, и у фрау Винкель безжизненно мотнулась назад голова. Все равно как чужая.