Жизнь после жизни - [139]

На пароме они заказали вполне приличную, нежную баранину по-французски; Иззи потребовала шампанского, и Хью, вконец измочаленный, не стал спорить — нового скандала он бы не вынес. У него было сильное искушение выбросить ее за борт, в темно-серые воды Ла-Манша.

Перед посадкой на паром в Кале он телеграфировал Аделаиде, их матери, чтобы заранее подготовить ее к встрече с дочкой, чье положение уже было видно невооруженным глазом. Посетители ресторана приняли их за супружескую пару и наперебой отпускали милые комплименты в адрес Иззи, стоящей на пороге материнства. Хью пришел в смятение, однако же не стал никого разубеждать, дабы не открывать постыдную тайну чужим людям. В течение всего рейса он разыгрывал нелепый спектакль, вынужденно скрывая существование законной супруги и детей, и делал вид, будто Иззи — его юная избранница. В глазах окружающих именно он стал тем самым негодяем, что соблазнил молоденькую девушку, почти ребенка (похоже, он подзабыл, что сделал предложение своей жене, когда той было всего семнадцать).

Иззи, конечно, была только рада: в отместку она всласть поиздевалась над братом, прилюдно называя его mon cher mari[63] и осыпая раздражающе интимными словечками.

— Какая у вас прелестная жена, — сдавленно хохотнул пассажир-бельгиец, когда Хью после ужина вышел на палубу, чтобы насладиться заслуженной сигаретой. — Сама только-только вышла из пеленок, а уже скоро станет матерью. Лучше не бывает: взять молодую, а потом скроить ее по своей мерке.

— Вы прекрасно говорите по-английски, сэр. — Хью выбросил недокуренную сигарету за борт и ушел с палубы.

Быть может, кто-то другой полез бы в драку. Заставь его драться за честь своей страны, Хью, возможно, не стал бы увиливать, но драться за опороченную честь распутницы-сестры — лучше уж сдохнуть. (Между прочим, было бы очень даже неплохо скроить женщину по мерке, как кроил ему костюмы личный портной с Джермин-стрит.^{196})

Над текстом телеграммы он раздумывал довольно долго, но в конце концов написал матери так: «БУДЕМ ХЭМПСТЕДЕ ПОЛДЕНЬ ТЧК ИЗОБЕЛ НА СНОСЯХ». Получилось резковато; надо было не пожалеть денег на какие-нибудь смягчающие слова. Хотя бы «увы». Телеграмма — увы — не возымела желаемого эффекта, скорее наоборот. В Дувре прямо у трапа ему вручили ответ: «КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЮ ПРИВОДИТЬ ЕЕ МОЙ ДОМ ТЧК». Заключительное «тчк» лежало незыблемой свинцовой печатью. Хью оказался в тупике: он не понял, куда ему девать Иззи. В конце-то концов, она, невзирая на свой внешний вид, была всего лишь девчонкой шестнадцати лет — не мог же он бросить ее на улице. Торопясь домой, он не нашел ничего лучше, как привезти сестру в Лисью Поляну.

Когда они, занесенные метелью, как два снеговика, в полночь добрались до порога, дверь им открыла взволнованная Бриджет, которая выпалила:

— Фу ты, я думала, доктор приехал, а это вы.

Его третье чадо, видимо, запросилось на свет.

Дочка, любовно думал он, разглядывая крошечное сморщенное личико. Хью с нежностью относился к новорожденным.

— А с этой что прикажешь делать? — негодовала Сильви. — Я не допущу, чтобы она рожала в моем доме.

— В нашем доме.

— Пусть отдаст своего отпрыска на усыновление.

— Ее ребенок нам не чужой, — сказал Хью. — В его жилах течет та же кровь, что и у моих детей.

— У наших детей.

— Будем всем говорить, что этого ребенка мы усыновили, — сказал Хью. — После смерти родственников. Никто ничего не заподозрит, да и с чего бы?

В конце концов младенец все же появился на свет в Лисьей Поляне; это был мальчик, и Сильви, увидев его, уже не требовала с прежней легкостью отдать его чужим людям.

— Совершенно очаровательный малыш, — сказала она. Всех новорожденных Сильви считала очаровательными.

Иззи до конца срока беременности не выпускали за пределы сада. По ее словам, она жила в заточении, «как граф Монтекристо». После рождения ребенка Иззи устранилась и не проявляла к нему никакого интереса, как будто вся эта история — беременность, заточение — была хитроумной ловушкой, куда она угодила не по своей воле, но теперь выполнила все условия и может быть свободна. Две недели Иззи провалялась в кровати под опекой недовольной Бриджет, а потом ее посадили на поезд до Хэмпстеда, откуда мигом переправили в Лозанну, в частную школу-пансион.

Хью оказался прав: внезапное появление нового младенца не вызвало никаких пересудов. Миссис Гловер и Бриджет поклялись молчать; их клятва, втайне от Сильви, была скреплена некоторой суммой наличными. Хью — как-никак, банкир — умел считать деньги. Доктор Феллоуз, надеялся он, и так не станет молоть языком в силу профессиональной этики.

— Роланд, — сказала Сильви. — Мне всегда нравилось это имя. «Песнь о Роланде».^{197} Французский рыцарь.

— Погиб, надо думать, в битве? — уточнил Хью.

— Как и большинство рыцарей, правда?

У нее перед глазами вертелся, сверкал и отбрасывал блики серебряный заяц. На буковом дереве танцевала листва, сад пробуждался от спячки, расцветал и плодоносил без малейшего ее участия. Колыбель повесь на ветку, напевала Сильви, ой, уронит ветка детку. Не испугавшись этой угрозы, Урсула продолжала свой еще короткий, но бесстрашный путь бок о бок с Роландом.