Жизнь поэтов - [27]

— Что же мне теперь делать? — говорит святой отец, который моложе меня. — Мы в безвыходном положении, наши возможности исчерпаны, их кровати уже заняты другими. Не это ли означает свидетельствовать о свете?

Вешает мне на уши богословскую лапшу.

Как я себя чувствую? Теперь уже все равно. Наверно, так же, как тот поэт у Йейтса, который ложится умирать перед порогом королевского чертога, потому что его изгнали из кружка правителей. Да, все так: я ложусь умирать перед порогом, и пусть обрушится проклятье на их головы, если я умру. Что еще могло бы это значить, как не то, что меня лишили моего исконного права иметь свой голос? Да, да, матери, я, бесправный, ничего не значащий литератор, снова займу свое место в государственных советах, а не то с неба низвергнется грозное и гибельное, огненным туманом пронесется над Центром мировой торговли, зальет улицы СоХо адским сверканием, грохнет в каждое треснувшее окно, оборвет пение всякой живой души и превратит в бесполезную вещь ваш портфель диверсифицированных ценных бумаг.

Звоню Энджел. Она никак не может понять. Это новый фортель, очередной сюрприз? Что еще я хочу с ней сделать? Она и меня-то повергает в сомнение.

— Не спрашивай ты меня, — говорю. — Я меньше всех знаю, на что я способен. Думай о себе, — внушаю я на профессиональном жаргоне фрау доктор, — ты — это ты, а я — это я, и тебе самой решать, что для тебя будет лучше. Можешь повременить с ответом.

— Нет, Джонатан, — говорит она, — я просто пытаюсь сказать тебе, что я рада, что ты меня спрашиваешь.

И вот, mis amigos[19], однажды рано утром он отправился на линию Ай-ар-ти подземки. Как мы теперь путешествуем. Вагон, испещренный граффити, пуст, если не считать семьи, сидящей напротив него: Отец, Мать, Трое Малышей, уставившихся на меня своими большими и черными, как черносливины, глазами, легкая складная коляска, несколько чемоданов, обмотанных бельевой веревкой, чтобы не раскрывались, один ерзающий младенец на коленях. Ему, наверно, трудно дышать: при каждом выдохе под носом у него надувается и лопается пузырь. Аккуратные, опрятные люди в чистой одежде, подаренной церковью. Реклама над головой. Читаю, практикуясь в испанском, теперь-то ясно зачем: El estar sentado todo el día es malo para mis hemorroides. Quiero una medicina que ayude a reducir la hinchazón[20]. О да, мне целый ящик потребуется, если придется сидеть на полную катушку.

Сейчас, когда я пишу это, утро; занимается новый день поздней зимы. Мать семейства готовит на кухне что-то вроде размазни из своих продуктов — они привезли с собой маисовую смесь и сушеные бобы, малыши ведут себя хорошо, но начинают обследовать квартиру, только что кокнули что-то в ванной, строгое внушение, просовывается голова, извинения, запах пеленок не из самых приятных, так мне и надо, погоди еще, что скажут ребята, когда узнают; я должен обзавестись множеством вещей, которые раньше мне не были нужны: кастрюлями, сковородами, мисками, тарелками на всех, мыльным порошком для стиральной машины внизу, четвертьдолларовыми монетами, необходимо внушить им, чтобы входили и выходили только через подвал. Мой друг Сеньор несчастен, ужасно худ, у него скуластое лицо, черные усы, прямые черные волосы метиса, он стоит у широкого окна с красивым видом в самой лучшей квартире, которую ему когда-либо довелось видеть, и глядит вдаль на силуэт города, думая: что сталось с моей жизнью?

Что сталось с моей жизнью?!

Понадобятся простыни на их кровати, понадобятся сами кровати, времени у меня на это сегодня нет, встречаюсь с Энджел, не будет ли это означать, что мне придется жить в Коннектикуте? Нечего загадывать. Может, они в самом деле пробудут лишь пару дней, может, их арестуют. Смотри, моя страна, что ты сделала со мной, на что я должен пускаться, чтобы жить в мире с собой.

А по радио передают новости: по-видимому, открыта новая планетная система, она вращается вокруг звезды Веги, полной уверенности пока еще нет, большое пылевое облако, зарождающаяся система, первая, которую удалось обнаружить у какой-либо звезды, помимо нашего Солнца, — и как раз вовремя, в случае чего она будет под рукой.

Малыш тут хочет попечатать. Ладно, я беру его палец, мы печатаем вместе, я легонько нажимаю на его указательный пальчик, каждый удар по клавише приводит его в восторг, тюк — и буква отпечаталась, v v v, ему нравится буква v, так кто же это печатает, а? Каждому хорошему мальчику нужен игрушечный кораблик, глядишь, мы доберемся до конца страницы, докончим мою дневную норму, тюкай дальше, малыш, осталось каких-то три паршивых строчки.