Жизнь на фукса - [20]

Чему нас учил герр Мюллер

Жить нам с братом было трудно.

Лесопромышленник города Гельмштедта, герр Мюллер, был не бог весть какой герр. Но все же был настоящим буржуем. Плотный. С синеватым, склеротическим носом. С крепкими пальцами. С обручальным кольцом. И с золотой коронкой зуба.

Мы ждали его на дворе, сидя на бревнышке. Он вышел на крыльцо медленно и с крыльца крикнул:

— Давно работаете на лесных работах?

— Недавно, — ответили мы.

— Русские? — крикнул герр Мюллер, услышав акцент.

— Русские, — сказали мы.

Герр Мюллер улыбнулся золотой коронкой. И сказал почти весело:

— Как иностранцам, платить по тарифу не буду. Хотите сдельно, по 2,25 метр? Поняли?

И, повернувшись широкой спиной, герр Мюллер ушел с крыльца в комнату.

А в шесть утра приказчик герра Мюллера отводил нам участок на порубе. Здесь, как мертвые люди, лежали покрытые росой сосны, дожидаясь наших скрябок.

Я остался в лесу. Брат ушел на соляные шахты. Там принимали так же просто. Мастер давал лампу, кирку, сажал в коробку и бросал на тысячу метров под землю, в соляные галереи взрывать соль, наваливать в вагонетки, везти их по рельсам, опрокидывать, снова взрывать соль, и снова везти, и снова опрокидывать.

Вечером в бараке собирались отверженные делиться впечатлениями. Человек семь. Все московские, киевские студенты, переделанные временем в офицеров и еще раз временем переделанные в шахтеров и дровосеков.

Не думайте, что так просто переделать интеллигента в неквалифицированного рабочего. Математик Московского университета, прапорщик Курносов, не дождавшись свистка, поднялся в первый же день из соляных шахт, прибежал домой, лег на постель, а вечером объяснял:

— Физически работа — нетрудная, могу. Но психологически — никак. Как подумаю, что до поверхности земли надо мной пласт в тысячу метров, так кончено!

Другие, пришедшие с работ, умывались, звенели котелками, отирали скрябки и хохотали над Курносовым:

— Ма-те-ма-ти-ка!..

Разве плохо, граждане, как следует выспаться? Встать не торопясь. Побриться. Умыться. При умывании растереться мохнатым полотенцем. Сделать гимнастику по Мюллеру, с приседаньями. Выпить горячего чаю с хлебом, сыром и маслом. И так как вас ничто не торопит, выйти на воздух и, втянув в легкие утреннюю свежесть, сказать: жизнь — это «волшебная эманация».

Мы встали полшестого. Торопились. Молчали. Точили скрябки. Набирали в фляжку воды. Брали груш на завтрак. И выбегали из барака восставшими крестьянами с скрябками наперевес.

Когда беженцы досматривали сны великой России, мы уже приходили на участок. Там поверженными гигантами лежали трупы сосен. Склонясь над ними, как хорошие хирурги, снимали мы с них кору, оголяя белое пахучее тело. Впрочем, что оно было пахуче, мы не замечали. Мы торопились.

— Guten Morgen, — кричит с соседнего участка немец.

— Morgen, — отвечаем мы.

Герр Мюллер прекрасный коммерсант! Он не только дал 2,25 с метра. Он распорядился поставить нас на давно сваленный участок, на котором немцы не станут работать и за 4 марки. Кора присмолилась, высохла. Скрябка не режет. Скрябка срывается, упираясь в смолу, как камень. И летят с нашего участка тысячеверстые ругательства, поминающие мать и бабушку герра Мюллера.

Настоящий коммерсант герр Мюллер! Он, может быть, даже слыхал от знакомого профессора, что «культура строится на костях». Но как жаль, что под культуру попали как раз мои кости.

— Тут свежие балки! — кричит товарищ.

И я иду к балкам. От росы ноги промокли. Для чего висит на небе это осеннее солнце? Перед балкой я жую с удовольствием груши. И уж прикинул в уме, что заработаю за день. Хорошо врезаться скрябкой в свежесрубленную балку. Кора летит с нее, как мясо с белоснежных костей.

Солнце подымается над лесом. Потом уходит за лес. И когда перестанет мелькать огненным языком меж ветвей, мы вскидываем скрябки на плечи. Теперь идем мы медленней. Скрюченную за день спину выпрямляем с удовольствием. И твердо знаем, что «бытие определяет сознание». Герр Мюллер, наверное, не подозревает, что это опытно доказал нам он.

Я его благодарю. И прощаю полностью обсчет на 2 марки. Болит спина — не разогнешься. Но клин лучше всего выбивается клином. И завтра на работе она пройдет.

Мы проходим под липами, где корнеты гончими носятся за Машей. Она кричит: «корнет, оставьте! корнет, не смейте!»

А самой до смерти хочется, чтобы корнеты смели и не оставляли.

На дороге встречаем камергера Злобина, он не смотрит на нас.

В барачном коридоре мешаемся с шахтерами. Гудит колонка. Крутится в котелке старушкин картофель. А я записываю в книжку не изречение о том, что жизнь — «волшебная эманация», а подсчет заработанного за день.

После картофеля я засыпаю, падая в бездну. Вечером иду к Ивану Романычу поболтать о «вятской общыне». Но Ивана Романыча нет. А сожитель его штаб-ротмистр Белецкий смирно сидит на кровати и в тихом помешательстве прогрессивного паралича режет портняжными ножницами бекешу. Он считает, что теперь он — портной.

— Что это вы шьете, Белецкий?

Он не подымает глаз от работы и тихо говорит:

— Доломан шью.

Мне жаль, что Белецкий помешался. Он, видимо, был прекрасным парнем. Если б не паралич, может быть, его биография пошла бы, как у капитана Нелюдова.