Жизнь на фукса - [14]

— Ты не зарься, отец, на митру, — бунит Апошнянский, — ее давно командарм носит.

— Командарм! Тысяча человек не разыщут! Она скрыта от взоров — в укромнейшем месте.

Не довелось отцу Воскресенскому отрыть свою митру. Вместе с Борисом Апошнянским убили его солдаты в Прибалтике, отступая от Петрограда.

Еще жаль мне было и братьев Шуровых. Братья любили друг друга. Андрей ехал со мной из музея. В прошлом — ссыльный, анархист. Теперь — большевик. В музей попал — с улицы. Из музея — в Германию.

Яков приехал добровольно. Был он гренадерский поручик. В Германии встретились случайно. Жили дружно. Но Яков уехал в Англию.

— Что же ты, Яков, едешь в Нью-Маркет?

— Еду.

— Ну и езжай к… матери!

Перед отъездом Яков пил с товарищами в ресторане, бил посуду, плакал, качал пьяной головой и все говорил:

— Я думаю, все-таки еще можно спасти Россию…

Чемоданы английской кожи

Письма офицеров из Нью-Маркета писались по штампу. Об Учредительном собрании слов не было. Но желтые чемоданы английской кожи — были обязательны. Почему они так пленяли воображение-тайна. Но с них все начиналось. Далее уже шли «коктайли, английское сукно, кэпстен, лондонские мисс, трубки, сода-виски», в которой Жигулин отрицал первую часть и пил вторую, за что англичане бравого русского бобби любили, так же как немцы.

Лагерь опустел, как кладбище. Опустел и Клаусталь, к удовольствию магистрата. Мы впятером ходили по нему. И судьбы не знали.

— Мейне геррен, я не могу вас больше кормить, — разводил руками комендант, почему вы не едете спасать вашу родину?

— Мы не любим Антанты, герр гауптман, — говорили мы.

Комендант расцветал.

— О, тогда я вас понимаю — вы хотите ехать в Балтику к генералу Бермонду-Авалову и к нашему знаменитому фон-дер-Гольцу?

— О да, мы знаем генерала фон-дер-Гольца. Он — умный. Он написал интересную книгу о военной психологии. И вероятно, поэтому произвел капельмейстера Бермонда в генералы. Но… — смеялись мы, — разве вы не находите, герр гауптман, что климат Гарца — приятней Балтики?

Вскоре немцы перевели нас в лагерь Нейштадт.

ОБЛОМКИ РАЗНЫХ ВЕЛИЧИН

In recto decus

В душных сумерках воздух пари от дурмана лупинуса, духа ржи и пшеницы. Я медленно иду на гору — к руинам средневекового замка князя Штольберга. Хочу его осмотреть.

Мох обвил ноздрястые каменные руины Гонштейна. Так называется замок. Обложил своим мягким ковром разбитые комнаты. Замку — 1000 лет. Я узнаю это: на выбитой железной доске стоит год основания- 1100 пост Христум натум. А под годом высечен средневековый девиз гордого князя Штольберга — «In recto decus». «В прямоте — красота».

Так думал тысячу лет назад феодал, смотря из каменных стен Гонштейна на раскинувшиеся угодья, ушедшие к синеющим горам Тюрингии.

В 1200 году замок разрушили восставшие крестьяне. Князь наказал рабов. Но Гонштейна не восстанавливал. Переехав в другое горное гнездо. Ибо принадлежал князю весь Гарц.

Древний старик сидит на мшистой приступке башни. Мне кажется, что ему тысяча лет и что он знал древнего феодала. Но он говорит о бездетности последнего Штольберга. И о том, что он застрелился на памяти старика.

— Отчего ж это он?

— Не везло ему в жизни, — шамкают старые щеки. С замковой горы не окинуть глазом цветной панорамы окрестности. Тюрингенские горы синеют вдали. Сейчас их плохо видно. С полей подымается туман, играя переливами опала.

Аромат лупинуса становится невыносим. И я ухожу — в Нейштадт.

Тихи нейштадтские вечера, как мертвые. За горой гаснет краем кровавого глаза солнце. Из-за другой ползет желтый рог луны. В сумерках идут с полей розовые ардены. Везут крепкие рыдваны. В широкополых шляпах и деревянных туфлях идут загорелые нейштадтцы. Когда они подойдут к белым домикам, тишина замкнет засовы и захватит деревню, разливаясь по ней широкой волной.

Русских в Нейштадте — 30 человек. Это остатки. Они ждут отправки в Англию. И сидят на пороге лагеря. Говорит капитан-пограничник:

— Ну, стало быть, налетаем это мы, ведем его, голубчика, тут же в хату, а там у нас мешочки такие с песком — и уж вы поверьте честному слову, ни один профессор не определит — разрыв, мол, сердца — и концы в воду.

Капитан крепко раскуривает английскую трубку и улыбается в ее огоньке.

— Надо знать пограничников, ха-ха-ха! — внезапно хохочет капитан. Смех его неопределенен. Смех — помешанного. Я понимаю — капитан нездоров. И он странен в нейштадтском вечере.

— Чего же, собственно, вы хотите и чего не хотите? — в этих же сумерках спрашивает нас генерал Тынов.

— Не хотим участвовать в гражданской войне.

— А вы представляете, что из этого выйдет? Вас никогда же не впустят в Россию. Иль вы думаете, когда мы придем в Москву, мы дадим амнистию? Ошибаетесь…

Бедный старичок! Он сидит в Константинополе чистильщиком сапог. И не верит, что когда-нибудь его впустят в Россию. У нашего времени — зубы молотильного барабана. Попадешь под них, сломает, выбросит — сдыхай.

Трудно чистить чужие сапоги. Генералу Тынову у проливов трудно чистить в особенности, ибо проливы хотел генерал присоединить к Российской империи.

Я у ген. Минута

Железные дороги Германии прекрасны. Германские поезда не ходят — летают. И какая красота, когда под стеклянный купол грандиозного вокзала в Лейпциге на десятки платформ вплывают шнельцуги.