Жизнь — минуты, годы... - [95]

Нацеливаясь на что-то весьма серьезное, Антон — еще начинающий автор — записал тогда в ученической тетрадке:

«Он меня встретил весьма неприязненно. Но на иное я и не рассчитывал.

— Ну! — подтолкнул мою нерешительность.

— Отдайте мне в жены Василинку.

— Ого! Как это так — отдайте? — поднял над столом голову мясник. — А цены не предлагаешь?

— Любовь не выторговывают! — выпалил я.

— Ты же не о любви говоришь, а просишь отдать тебе дочь.

— Она не товар! — Я говорил такую правду, что не мог не волноваться.

— Все имеет свою цену, парень. Моя дочь мне дорого стоила. Я ее учил, кормил, одевал…

Василинка при этих словах вскрикнула: «Отец!» — и выбежала из комнаты.

Это меня еще больше подтолкнуло. Я в оскорбительном для него тоне сказал, что он все хочет пропустить через свою лавочку, все перемерить деньгами, что все это отвратительно…»

Неопытный юноша с петушиным задором читал старому пройдохе лекцию о высоком призвании человека, ссылался на мудрости, почерпнутые из книг, а тот глушил чистый голос доводами убежденного собственника: кто платит, тот берет товар, а кто не имеет чем платить, пусть умирает. Все равно всем не хватит, и кто-то должен умереть. А почему бы среди этих умерших не мог оказаться он, Антон? («Мы с детства дружим с Василинкой, мы любим друг друга».)

— Это, парень, глупости все.

— А что не глупости?

— Сила! Деньги!

— Вы сделаете несчастной собственную дочь. Одумайтесь.

— Я лучше знаю, что делаю и кто ей нужен.

— Она его не любит!

— Полюбит!

— Никогда!

— Проживет и без любви. И я прожил… И твоя мать…

— Моя мама любила!

— Под забором тебя нашла… Разве это любовь?

Эти пререкания были грубыми, обидными, старыми как мир, и финал их был уже известен. Антон тогда грозился убить соперника, сделать что-то ужасное… Он не находил себе места.

Оглушенный таким ударом, он с невероятным упорством чудотворца начал лепить из себя героя, чтобы защитить справедливость.

Вот он берет этого жениха, этого полицая с топырящимися усами, и приказывает: убирайся прочь, чтоб и духа твоего здесь не было. Тот пытается упираться, но в один миг его не стало. Ну, дядька, что теперь будем делать? А, вы даже не знаете ничего? Его уже нет! Как это — нет? А вот так — я захотел, чтобы его не было, и нету. Я могу захотеть и кое-что другое, поэтому советую вам: не противьтесь… Могу доказать вам, что я не байстрюк[2]… И вообще за такое оскорбление… Посмотрите, где ваша лавчонка? Дым! А такое может случиться и со всем вашим хозяйством…

«Милая, я сейчас заново осмысливаю свое содержание, составленное из мыслей когда-то прочитанных мною авторов, очищаю себя, постепенно добираюсь до своей настоящей сути. Это не только стремление заполнить страшное одиночество, охватившее меня после возвращения от Курца. Это — моя школа: прочтение самого себя. Перечеркиваю, выбрасываю целые страницы. И чувствую, что нашел себя с дядькой Иваном. Быть может, это тебя удивит: именно в подобных условиях человек может определить свою настоящую сущность. Найти себя или потерять».

Антон Петрович был раздражен и не скрывал этого, хотел, чтобы поняли его настроение.

— Ну? — спросил режиссер.

— Плохо.

— Почему? — удивился Семен Романович.

Антон Петрович долго не отвечал. Умышленно молчал, потому что чувствовал, что имеет какое-то право на такое отношение к коллеге. И лишь после паузы повернулся к нему и сказал:

— Ты режиссер, так ведь?

— Может быть, берешь под сомнение?

— Нет… Однако вглядываешься в свою постановку, а что чувствуешь?

— Имею только одно желание.

— А именно?.. Сделать лучше. Верно?.. Ну, вот видишь! — Антон Петрович в этот момент и не думал о пьесе, поэтому тут же спросил: — Ты слышал, что мой Сашко надумал? Ты представляешь себе?..

— Это тебя удивило?

— Смеешься?

— Вовсе нет.

— Семен Романович, надо сперва думать о фундаменте, но не о крыше…

— Ты был в такие годы иным? — спросил режиссер с лукавой улыбкой. — А?

— Разве можно сравнивать те времена?

— А это же твоя формула: опыт минувшего! Впрочем, не мешай.

— Именно поэтому, — ответил Антон Петрович раздраженно. — Разве такими были мы в двадцать? А кто — они? Дети! Собственно, я не о том.

Он поднялся и направился к выходу. Пошел в сад, втиснувшийся между каменными стенами в городскую тесноту каким-то боком. В саду зеленела трава, розовели на яблонях набухшие, еще не распустившиеся почки, солнечные лучи струили на землю свое тепло. Антон Петрович подставил лицо солнцу, такому молодому, как первая зеленая трава или только-только распускающийся яблоневый цвет. Такому солнышку хочется сказать «Добрый день» и не прятаться от него в затененное место. По синему небу проплывали белые челны, теплый ветер наполнял их пышные паруса.

Здесь был совсем иной мир, нежели тот, вмещавшийся в четырех стенах полутемного театрального зала. Теплое солнышко, веселый шум улиц… Принимай, человек, да сумей должным образом оценить эту красоту!

От сердца отлегло, ранняя весна направила мысли в его юность, и память выносила на поверхность уже полузабытые рифмованные строки, в которых ее имя повторялось по нескольку раз и звучало самой высокой поэзией.

Разговор с любимой за чистым листком бумаги: