Жизнь — минуты, годы... - [93]

Картина вторая

Черный, загадочный, таинственный мир во весь простор, только посередине сцены две освещенные прожектором фигуры: Ц а р ь  и  Е п и с к о п. А за ними притаилась жизнь, будто незаконнорожденный ребенок.

Ц а р ь (спесиво). Я — Король, Царь, Император. Ни английский, ни французский, ни русский. Я — всемирный повелитель. Из мелкого князька я вырос и расширил свою власть на все племена и народы, мне покоряются все континенты, в моих владениях никогда не заходит солнце. Я казнил многих, кто не подчинялся моему закону, и этим я утвердил на земле мир и спокойствие. Я вселил в души людей страх и смирение.

Е п и с к о п. Я не Иннокентий Третий, не Григорий и не Ришелье. Я глава всей церкви. Данную мне великим нашим пророком власть я употребил на упрочение и расширение святой веры для всех народов и племен. Я утвердил на земле богобоязнь, покорность и любовь. Я зажег свет доброты в сердцах людей, и меж людьми воцарилась любовь…

На сцену, неслышно ступая, выходит  С и д о р я к  в одежде духовника.

С и д о р я к. Вы — братоубийцы и отступники от правды.

Ц а р ь  и  Е п и с к о п (кричат). Кто ты такой, ничтожный человечек?!

С и д о р я к. Я поборник правды, которую вы попираете ногами.

Е п и с к о п (обращается к царю). Это еретик Ян Гус.

С и д о р я к. Сегодня я Гус, а завтра встану против зла и неправды в ином образе.

Е п и с к о п. Под суд еретика!

Я н  Г у с. Я охотно пойду под суд, чтобы доказать всем истину… Я подданный его светлости короля Сигизмунда и без его охранной грамоты не отправлюсь в Констанцу.

С и г и з м у н д. Я даю тебе охранную грамоту.

Растекается по сцене свет и вырисовывается новая картина — Вселенский собор в Констанце. За длинным столом — С и г и з м у н д, Е п и с к о п, д у х о в н и к и, с в е т с к и е  р ы ц а р и. Из-за сцены, где собрались участники собора, раздаются голоса: «Голосовать! Голосовать!»

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Приступаем к голосованию. Первым голосует курфюрст Людовик.

Л ю д о в и к. Гус заслуживает наказания, но нельзя посягать на его честь и жизнь… Поднимаю свой голос за освобождение Гуса. «Да!»

Э й н б е к к е н. Здесь, в Констанце, на весь мир представляется такое зрелище, какого наш брат должен стыдиться. Буду считать это происшествие позором… Голосую за свободу, честь и жизнь… «Да!»

К е н г е л ь. Гус — заблудшая овца… Мне его не жаль. Задушить его! «Нет!»

К у р ф ю р с т  к е л ь н с к и й. Тот, кто не внял угрозе, должен быть послушен метле… «Нет!»

П а н  и з  Х л ю м а. Все духовенство представляет собою омерзительную шайку негодяев, пакостников и дураков, поставляющих своим богам чрева, а в своей жизни смотрят на себя реже, чем свинья в зеркало. Долго мы обращали на это внимание высших пастырей, но вместо исправления дела ухудшились, а количество распоряжений и требований о денежных платежах возросло… Против этого и выступил Гус… Жизнь и свободу Гусу! «Да!»

А р х и е п и с к о п  Ц е л ь. Человека, искавшего на земле ангела, посылайте продолжать поиски на небе. Гус ищет ангела… Пусть же сегодня умрет! «Нет!»

Е п и с к о п  б р и к с е н с к и й. Гусям мы не сделаем плохо, если решим ощипать их и зажарить. «Нет!»

Е п и с к о п  б а з е л ь с к и й. Око за око, зуб за зуб. «Нет!»

После выступлений всех членов собора председательствующий спрашивает Сигизмунда:

— Ваше императорское величество, каково будет ваше решающее слово?

С и г и з м у н д. И далее настаиваю на том, что Гус — еретик и по закону целиком заслуживает смерти.

Я н  Г у с. Ваше императорское величество, неужели вы можете так поступить, так принизить свою корону и честь? Не о моей жизни идет речь, но о вашем имени…

Уже в процессе работы над постановкой Антон Петрович как-то рассказал Сидоряку о своем спасителе — старом леснике. Сидоряк вдруг заинтересовался:

— Ну, ну? Сдержан, мудр. Я так его представляю.

И Сидоряк подумал о создании образа  с в о е г о  лесника и помог Антону Петровичу открыть лесного Саваофа, — словно распустил свои лепестки скромный на первый взгляд бутон, показал свою вместимость, совсем не схожую с крепким зеленым лукошком.

— Партизан, — определил Сидоряк.

— Что вы, Иван Иванович! Его интересовал только лес и, может быть, еще звери.

— А тебя и Анну спас?

— Он также спас искалеченную косулю.

— Косулю мог спасти и самый отъявленный трус.

Антон Петрович подумал: оказывается, надо быть человеком, чтобы броситься на помощь другому человеку. И дополнил мысль: в мире зверей.

— Удивительно здесь только одно: почему он не поинтересовался, кто вы? — придирался Сидоряк к создаваемому размышлениями образу. — Отвага или, может быть, простота? Иногда эти два понятия сразу и не различишь…

Антона Петровича увлекала скрупулезность в работе Сидоряка над образом человека: он лепил его любовно, настойчиво, проверяя каждую черточку, каждую особенность, наконец сделал вывод:

— Ведь это же чудесный человек!.. Ты схватываешь тип? Все создавалось с такими нарушениями извечных человеческих норм, что обыкновенная консервативная старость должна была бы решительно запротестовать, чтобы уберечь традицию.

Возможно, что именно в этой детали Сидоряк увидел ту внешнюю схожесть между лесным Саваофом и создаваемым им образом Борца, схожесть, которая помогла ему найти позу мудрой и неподкупной силы в эпизоде Вселенского собора в Констанце.