Жизнь — минуты, годы... - [90]

Казнь Уота Тайлера прошла за кадром, как все кровавые сцены в этой постановке. На таком режиссерском приеме настоял Рущак, не допускавший казней и пыток на глазах у зрителей.

Дописывал трагедию седой летописец в монастырской келье:

«И мэр… приказал отрубить ему голову. И повелел наткнуть голову Уота Тайлера на шест и так нести над собою к королю… Когда увидел король отрубленную голову, он приказал поднести ее поближе, чтобы запугать членов общин, весьма благодарил упомянутого мэра за содеянное… После этого король разослал своих гонцов во все места с приказом ловить нарушителей королевского порядка и предавать их смерти… На протяжении всего лета слуги короля вешали крестьян… В конце концов по божьему повелению король увидел, что слишком много погибло его подданных и слишком много пролито крови, и в его сердце вселилась жалость, и он даровал всем отпущение и прощение, при условии, что в будущем они никогда не будут восставать против своего Царя. Так закончилась эта несчастная война».

Монах отложил фолиант, гусиное перо и сказал, возводя очи к небу:

«Господи, сколько люду погибает. Или этого не видно с высокого неба? — Испуганно оглянулся, не услышал ли кто-нибудь, и начал тихо молиться: — Молюсь за всех несчастных, погибших на тернистых путях истории, и за тех молюсь, что погибнут в Жакерии, в крестьянской войне в Германии, в восстании испанских коммунерос, в восстании итальянских чомпи, в крестьянских войнах Болотникова, Пугачева, в Колиевщине и во множестве других. Аминь».

Когда действие дошло до казни Пугачева, неожиданно возникла своеобразная интермедия — старый Рущак вырвался из толпы, окружавшей Лобное место, и крикнул режиссеру и Антону Петровичу:

— Погодите, погодите, люди добрые… А зачем же и во имя чего идет это смещение эпох, переплетение легенды с реальностью? И зачем эти бесконечные казни, казни, казни…

Эта непредвиденная выходка Рущака ни на кого не произвела впечатления, и репетиция проходила бы по намеченному плану, но Рущак продолжал высказывать свои мысли.

— Хорошо, хорошо, Гавриил Степанович, в конце действия обсудим, — успокоил его режиссер, предполагая продолжить репетицию, однако Рущак не мог совладать с собой и не высказать немедля то, что пришло ему в голову, и пришлось объявить перерыв.

Антон Петрович также насторожился, действительно чувствуется какое-то несоответствие. Впрочем, погодите. Ведь стояла же за этим некоторая целесообразность. Да, да, смещение эпох, переплетение призраков, толпившихся на заднике сцены, с живыми героями легенды… Почти голые первобытные существа неизвестно ради чего вгрызаются в скалу. Голыми руками. Коричневые от зноя, страшные от истощения. Возятся с тяжелыми каменьями, падают, обессиленные, под их тяжестью, калечатся, разбиваются насмерть. Никакого смысла нет в этом непостижимом труде. Словно боги наложили тяжкую кару на первобытное племя за какой-то проступок, обрекли его на вечное бесцельное занятие: переносить с места на место глыбы скал и погибать под ними.

Однако есть другое чудо! Первобытные люди вспоминают о своей жизни в новые времена. Оказывается, им уже известны технические новшества! Оказывается, они уже работали в университетах, в лабораториях или создавали шедевры искусства, любовались картинами Рубенса, Эль Греко, Рембрандта… И вот — почти голыми руками они в своем первозданном облике дикого племени ломают скалу.

— Галт, галт!

— Гав, гав!

Вечером под тот же собачий лай на четвереньках возвращаются они в черные пещеры и погружаются в короткий сон, не успевающий снять с них дневную усталость, а многих и многих засасывает навечно.

Антон Петрович высказал свою мысль Рущаку, и тот заколебался:

— Может быть, ты думаешь и верно. Может, это и умно — этакая символичность…

Зато против огромного количества казней, которые действительно сгустились в этой картине, он категорически возражал:

— Фальшь… это же фальшь… Ну, согласитесь, что так в жизни не бывает. Давайте подумаем над психологической мотивировкой, — продолжал Рущак тоном скорее просительным, нежели настойчивым, даже прослушивались в его голосе такие нотки: согласитесь со мною, я вас очень прошу.

— Но ведь, Гавриил Степанович, речь идет о типичном легендарном образе.

— Знаю, знаю. Я это знаю… Но нельзя подменять психологию опереточностью.

— Не об этом разговор, — прервал режиссер.

Семен Романович был какой-то расхристанный: пиджак, белая нейлоновая сорочка, истоптанные полуботинки и даже реденькая разбросанная седина — все, казалось, было надето наспех… Он быстро поднялся на сцену.

— Ох, как ты выглядишь!.. — упрекнула его жена и принялась поправлять на нем галстук, хотя это была самая незначительная деталь его неаккуратности.

— Да будет тебе, Софья, я свататься не собираюсь, — отмахивался режиссер от заботливости жены. — А ты меня любишь и такого.

— Обдумайте, пожалуйста, сами, — убеждал Рущак. — Разве это так просто: в петлю! Речь идет о казни человека, об уничтожении целого душевного мира… Да и нельзя так легко: взять их! Как будто речь идет о слепых котятах.

Режиссер улыбнулся и сказал примирительно:

— Да… это резонно.