Жизнь — минуты, годы... - [82]

— Любимая, что ты говоришь?

— Он нам мешает.

— Я же тебе говорил: Жрец — моя правая рука!

— Власть должна быть только в твоих руках.

— Любимая, моей власти приходит конец! Конец! — в неистовстве кричит Царь.

— Во всем виноват Жрец. Убей его!

— Пусть будет по-твоему, любовь моя… Эй, слуги!.. Слышите, негодники! Повесьте Жреца!

Онежко снова прижал Лесю к себе и выкрикнул грубовато, что соответствовало проявлению одновременно радости и гнева:

— Черти б вас… ведь умеете. Карл Карлович, ну ты видел ее?.. — Сделал широкий круг по комнате и крикнул дочери: — Марыся, подай нам, дочка, чего-нибудь на стол.

Интермедия

Актеры сходили со сцены — одни спускались в партер, другие шли за кулисы.

— Я же еще не обедал, — спохватился Савчинец. — Все думаю: с чего бы у меня все наперекос идет, прихрамывает…

Режиссер спрятал в нагрудный карман блокнот, принялся протирать стекла очков и, выполнив эти процедуры, проговорил:

— Буфет, кажется, работает.

Шумные, жизнерадостные артисты — почти не похожие на тех людей, что только-только пребывали в далеком прошлом, — вытекали из зала. И опустошился безрадостный мир с неестественно вычерненным небом, с далеким обгоревшим горизонтом, с единственным тощим деревцем посреди простора.

Только Татьянка осталась в зале, потому что не хотела есть. Она сидела в кресле, стоявшем в сторонке на авансцене. Подошел Сашко, взял ее за руку.

— Хватит, Сашко, — с улыбкой сказала ему, приглаживая его ежистые волосы.

Если бы Антон Петрович мог увидеть эту картину счастья не ревнивыми глазами отца, а лишь глазами литератора, он нашел бы ей полное оправдание как фрагменту драмы, освещающему своей завершенностью безрадостный путь.

— Видимо, никогда не решусь при всех, — сказал Сашко, дивясь самому себе.

— Привыкнем…

— А я боюсь, что любовь станет привычкой и будем с тобой целоваться даже при людях. И возьмемся за руки просто, без волнения.

— А помнишь, как в кино. Ты только дотронулся легонько-легонько…

— Потом взял эти вот пальчики, — продолжал Сашко.

— Я такого волнения больше не испытывала. Разве только тогда, когда ты поступал на филологический: накрапывал дождик, а ты уронил пиджак… Помнишь?

Она склонила на плечо кудрявую голову, посмотрела на юношу умиленным взглядом, потом наспех его поцеловала. И только после этого быстро осмотрелась — не видел ли кто-нибудь.

— Ты говорил с отцом?

— Мне как-то неловко…

— Он, видимо, догадывается, потому что так странно смотрит… — Девушка комично продемонстрировала, как именно смотрит на нее Антон Петрович.

Сашко поглаживал ее руку и с обидой говорил:

— Тебе хорошо, не у кого спрашивать разрешения.

— Хорошо… — Грустная гримаса искривила ее губы. — И скажешь же такое!..

Только сейчас за всю свою сознательную жизнь впервые почувствовала себя равной с теми, кто рос не в детском доме. А до знакомства с Сашком мир казался ей не таким огромным, хотя в ее представлении в нем жили ее отец и мать. Отец — высокий, широкоплечий танкист, не ведавший страха перед огнем. Татьянка знала точно, что его танк первым ворвался в Берлин. А может быть, не в Берлин, ну, тогда в Варшаву, Будапешт или в Прагу… Он шел героем через всю Европу, шел вместе с Татьянкиным воображением, разрастался в волнующее сиротское понятие: отец… А мать виделась ей медсестрой, выносившей из-под огня раненых. Таким образом, Татьянка имела прекрасных родителей, она с восхищением рассказывала о них всем, пока не пришибла ее такая простая правда: родилась же Татьянка в пятьдесят седьмом… И как раз эта правда оставила ее сиротой до самого знакомства с Сашком.

— А если ничего не говорить? Никому! — решила девушка, никогда не чувствовавшая ответственности перед родителями.

— Обидятся, — возразил Сашко. — Особенно отец. Я уже ему намекал…

— Да? — поинтересовалась Татьянка.

— Знаешь, какой он… Высмеял как мальчишку.

— А ты?

— Промолчал. Молчал и слушал лекцию на тему: «Дружба, любовь и брак».

— Очень ты слабохарактерный, Сашко.

— Я это знаю.

— Сашко, милый мой Сашко, ну, какой же ты у меня… — прижималась она лицом к его лицу.

— Какой?

— Хороший, добрый… Но ты должен решиться. Скоро будет уже заметно, — разгладила ладонями юбку, оглядывая свою талию. — Ты должен что-то сделать, потому что потом стыда не оберемся.

К ним шел высокий сутуловатый мужчина с метлой в руке, и Сашко быстро отстранился от Татьянки. Тот проговорил:

— Наверное, все пошли в буфет.

Мужчина своей огромной бутафорской метлой начал подметать мусор.

— Дай закурить, — обратился он к Сашко.

— Не курю я, — ответил парень.

Ван-Долобан, как звали подошедшего, воспринял ответ Сашка абсолютно безразлично, ему было все равно: курить или не курить. Просто он привык просить: дай папиросу.

— Подождите, у меня, кажется, есть, — вспомнила девушка и начала ощупывать карманы юбки. — Вот, пожалуйста.

— Откуда? — поинтересовался Сашко.

— И сама не знаю, — уклончиво ответила девушка.

— Он угостил? — с нотками подозрения спросил Сашко.

— Глупенький… Разве мне нельзя ни с кем встречаться?

— Нельзя!

— Я же не рабыня.

— Он тебе нравится?

— Глупенький… Мне уже не до этого.

— А что, если… — вспыхнуло у Сашка новое подозрение.

Татьянка долго задержала на нем большие ясные глаза, и вдруг из-под век прозрачными горошинами выкатились слезы. Она побежала за кулисы, а Сашко встревоженно обратился к Ван-Долобану и сам попросил: