Жизнь — минуты, годы... - [81]

— Изумительные, я таких оригинальных никогда не видела, — весело сказала Леся.

— Это подарок рабочих промкомбината. Я выступал у них. Специально изготовили!.. Душевные у нас люди… — И все же Онежко хотелось, чтобы Леся продолжала начатое: почему она боялась его и что ее толкнуло на такой отчаянный шаг — явиться к нему домой, зная, что в то время он был один… Ведь знала! Не могла не знать. — Знаете, — продолжал он говорить о рабочих, изготовивших специально для него сувенирные чашки, — они, можно сказать, очень тонко чувствуют настоящее искусство. Народ — подлинный ценитель талантов.

Намек был довольно прозрачным. Савчинец с легкой иронией, которой хозяин не уловил, отреагировал:

— Да разве тебя можно не заметить?

А Леся проговорила без иронии и фальши:

— Вы великий актер!

И здесь она пошла-таки на полную откровенность с той естественной наивной прямотой, которая и сообщала ее характеру женскую обаятельность. Именно этим она и подкупила когда-то Онежко, и он рискнул замолвить за нее словцо при распределении ролей, хотя, казалось, он не имел к этому достаточных оснований. Только интуиция. И вдруг… Выясняется, что не ошибся. Разве мало того, что она прониклась ответственностью? Если она боролась со своими собственными сомнениями: потяну? справлюсь ли? отказаться?.. Не спала по ночам! Измучила себя и шла на репетиции, холодея от неизъяснимого внутреннего страха…

— Самое хорошее… Самое страшное это как раз то, что вы — мой партнер… Порою думала, что со мной случится обморок… Мучилась, убеждала себя: не оробею! Ведь кто он? Такой же, как я! Конечно, он заслуженный, Царь… Но я возьму себя в руки и докажу!.. Докажу!

Онежко улыбался, но слушал внимательно, не пропускал ни единого слова, ни малейшей интонации. Вон как, оказывается! Боролась! И это было не только преодолением неловкости, но еще и чем-то более значительным: стремлением увидеть его, «недоступного», обычным человеком, в домашней обстановке, чтобы убедить себя: нет оснований трепетать! Так вот в чем причина ее визита к нему на квартиру.

— Как я желала тогда застать вас за… какой-нибудь домашней работой…

— Ну, к примеру… — не переставал посмеиваться Онежко, — чтобы месил тесто, стирал носки?..

— О! Как хорошо вы меня понимаете! С полуслова…

— Между прочим, — продолжал Онежко, — я охотно этим занимаюсь: мою посуду, подметаю пол…

— Правда? — Леся удивленно подняла брови.

— Клянусь… А разве другие этого не делают?

— Ах, оставьте о других, о всех прочих… Вы же как мраморный… Вы настоящий Царь…

— Фи-ить! — послышалось в ответ.

— Ну, вот… Вы уже и обиделись…

— Что вы… — мягко сказал Онежко, взяв легонько Лесю за руку, чтобы не насторожить ее, хотя его заметно задели слова собеседницы «как мраморный» и он не сумел этого скрыть. — Что вы, Леся?

Она промолчала. После паузы, когда Онежко, боясь неделикатно оттолкнуть впечатлительную молодую актрису (потому что впервые осознал, что в нем действительно есть что-то холодное, хотя и красивое — он не боялся: красивое! — мешающее ему сходиться с людьми душа в душу), не знал, как выйти из положения, на выручку нежданно подоспел Савчинец, сказав очень кстати:

— Вальс! Вы слышите, Марыся играет вальс?

— Прекрасно! — воскликнул Онежко. Открыл дверь в комнату и крикнул тоном бывалого гуляки, решившего повеселиться во всю душу: — Марыся, громче!

Мелодия вальса полилась раскованно и словно разгладила морщинки отчужденности между Лесей и Онежко, они танцевали, как говорят, на равных, ставшие близкими и понятными друг другу, и от этого чувства обоим было легко на душе.

Когда танец окончился, Онежко скользнул двумя ладонями по своему лицу, сказал Лесе:

— Я все более убеждаюсь в том, что я в вас не ошибся.

— Вы, Гнат Павлович не упускаете и малейшей возможности, чтобы не съязвить.

— Устаревшее мнение, — ответил Онежко серьезно. — Ну-ка, давайте начнем…

— Что? — не поняла Леся.

— А вот что… — С этими словами Онежко поставил посреди кабинета кресло и величественно уселся в нем, внезапно преобразившись в Царя. Он важно и медленно проговорил: — Я буду с тобой. Мне теперь некуда податься…

Леся Васильевна, которой еще владело чувство непринужденности, с которым она кружилась в танце, села Царю на колени, уткнулась лицом в его широкую грудь; он обнял ее, прижал к себе — и… здесь Савчинец стал единственным свидетелем большой любви Царя, свидетелем его горького одиночества, в котором он прижимался к жене, к своей единственной отраде, к душевной опоре.

— От меня все отвернулись. Даже Жрец.

— Любимый, ты не слушай Жреца. Это он довел до…

— Он — мудрейший человек.

— Мудрейший из мудрых — это ты.

— Жрец — моя правая рука.

— У тебя две руки, любимый, им нет равных по силе… И не доверяй Жрецу, не полагайся на него.

— Но мне не на кого опереться. А вокруг теснятся враги. — Страх и обозленность искажали лицо Царя. — Те, с кем я шел, теперь все против меня. Жрец тоже мой враг?.. Кто же со мной?

— Я с тобой, любимый. Ты же хотел, чтобы мы были только вдвоем.

— Мы — слабые.

— Ты всегда был сильным. Со мною — ты вдвое, вдесятеро раз сильнее.

— Да, с тобой я сильнее, — проговорил Царь.

— Сделай так, чтобы Жреца не было.