Жизнь — минуты, годы... - [76]

Да, но ты и в барак вернулся, и друзей увидел… И ты понял, что случилось что-то страшное, непоправимое… И некого было в этом винить… Товарищи по судьбе знали — после таких ночных угощений от Курца никто не возвращался. Вообще от Курца никто не возвращался. Никто! Почему же вернулся ты?

За время одиночества Антон имел возможность тысячи раз повторить в мыслях все, что произошло в тот вечер в роскошно обставленной квартире Курца — этого двуногого зверя, который съедал всех, кто к нему попадал, целиком, с косточками.

— Будьте добры, пересядьте… вот сюда…

Антон Павлюк автоматически выполнил его просьбу, даже не почувствовав в своем шоковом, вернее, в своем окаменевшем состоянии разницы между приказом Курца и чрезмерно вежливым приглашением-просьбой — «будьте добры».

Фашист долго всматривался в заключенного:

— Вот ты какой…

Антон молчал, он прошел хорошую школу молчания и, для того чтобы снова заговорить, должен был начинать новую школу, чуть ли не с первого класса.

— Любопытно, что думаешь?

Павлюк тогда ничего не думал. Даже не думал о том, что слышит в последний раз человеческий голос. Это он чувствовал, находясь в состоянии полнейшего бездумья.

«Милая, ты никогда этого не сможешь понять. Он подошел ко мне, взял мою руку, внимательно рассматривал, словно никогда не видел такого чуда.

— Майн готт, какая рука!..

Мне кажется, что я тогда дал маленькую трещину — сделал вывод, что передо мною стоит несчастный человек.

Нет, не то… Не знаю как, но я в душе сделал что-то предательское по отношению к самому себе… Усомнился в себе, в людях или, может быть, где-то внутри прослезился над чьей-то судьбой? Не знаю. Но Курц, видимо, это почувствовал и нашел во мне собеседника, которому можно было что-то рассказать о себе. Он был не пьян, хотя и чуть-чуть под хмельком. Угостил меня, и я… не отказался. Я хотел выпить. Впервые в жизни! Ты же знаешь, милая, что даже на дружеских вечеринках я никогда не пил… И вот у Курца я выпил рюмку. Потом еще. Я брал со стола легкую закуску, а Курц со сложенными за спиною руками ходил вокруг меня, как собака на привязи вокруг своего колышка — на расстоянии, которое позволяет цепочка.

Казалось, он был удивлен мною. Почему? Не знаю, но чувствовалось, что я его чем-то удивлял».

А удивил его узник вот чем: переступил порог с таким независимым видом, с таким человеческим достоинством, что оберштурмбанфюрер Курц был потрясен — такого он еще здесь не видывал! Даже после удара заключенный не испугался и продолжал держать себя с достоинством. Это была неслыханная, непостижимая наглость — в концлагере проявить какие-то человеческие качества. И оберштурмбанфюрер был потрясен, он застыл от неожиданности.

— Майн готт!

Потом мерил взглядом рост, ощупывал мускулы.

Настоящий торговец скотом!

— Майн готт, какой худющий!

Снова прохаживался по комнате вокруг Антона, смотрел на него, как на пришельца с другой планеты.

— Очень похож на меня. Когда я был моложе… Я был красивым парнем. Это помогло мне сделать карьеру. Сколько лет?

— Двадцать…

— Двадцать… Майн готт. А ты действительно русский?

— Украинец.

Курц выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда фотографию и без слов бросил ее на стол перед Антоном. Снова изучающе смотрел на него, словно тот должен был совершить что-то необычайное при виде длиннющего юноши, очень похожего на оберштурмбанфюрера Курца. Антон догадался, что это должен быть либо младший брат Курца, либо сам Курц в пору своей молодости.

Антон долго рассматривал фото, но ничего не говорил.

— Узнаешь?

Павлюк кивнул головой.

— Кто?

— Вы… — ответил неуверенно.

— Нет, это ты.

Антон не понял шутки. В других условиях из вежливости он бы улыбнулся.

— Правда, это ты.

Антон отрицательно покачал головой.

«Милая, если бы ты только могла себе представить, как он тогда разъярился. Бил меня кулаками в лицо, топал ногами и кричал:

— Врешь, собака, это ты! Ты! Ты! Зачем отрекаешься? Думаешь, ты лучше меня?

Потом, когда устал, сел на тахту и перевел дыхание.

После поднес мне еще рюмку. Неполную. Сам же залпом, одну за другой, выпил несколько рюмок и явно охмелел. Тогда начал вспоминать свою молодость в полной уверенности, что я все знаю, до мелочей, о его жизни.

— Помнишь?..

Я ничего не мог вспомнить, и это страшно злило его, он снова замахивался на меня кулаками, но больше не бил».

И здесь Антон Петрович снова спросил себя: а что, если бы Сашко?..

Нет, нет! И подумать об этом невозможно!..

Мысль между тем рядом с Сашком поставила Татьянку. И оба они в ожидании склонили головы перед Антоном Петровичем. Он почувствовал над детьми свою власть, но эту власть разрушило ожившее внезапно воспоминание.

Предчувствовал, что будет именно так — все встанет против его и Василинкиного счастья, как только придется заговорить о женитьбе. Свой царь стоял покровителем зла и над их маленьким, казалось, незаметным счастьем.

Ее отец бушевал:

— Пока я жив!.. Или прочь с моих глаз!

До этого Антон верил в силу просьб. Так, дескать, и так, отец, мы с Василинкой давно любим друг друга и хотим пожениться, благословите нас на совместную жизнь. Был уверен, что в ответ услышит: «Знаю, знаю, что такими вещами не шутят. Смотрите, дети, сами, вам жить — вам и решать, а мое дело — сторона. Благословляю вас, будьте счастливы». — «Спасибо вам, отец, вы так добры, мы никогда не будем вас обижать, будем делать все, чтобы и вы возле нас жили счастливо». — «Обо мне не беспокойтесь, имею мясную лавчонку и как-нибудь скоротаю свои дни. Вы о себе думайте… Я мясник, себе на жизнь заработаю».