Жизнь — минуты, годы... - [67]

— Идите, идите.

— Извините, вы работаете, а мы… — смутилась девушка, — мешаем.

— Здесь все мешает.

Спрятал блокнот и пошел меж деревьями к дому. Татьянка вслух подумала:

— Сердится.

— Что ты? — успокоил ее юноша. — Он добрый. Никогда не ругает ни меня, ни маму.

— А я такое брякнула — сватаюсь…

— Калач за калач, — рассудил Сашко тоном мудреца.

Эта мудрость не перечила и Татьянкиной правде.

— Старшим тоже никто не давал права обижать, — проговорила она, как бы снимая с себя вину.

— Я всего один раз видел его обозленным — когда сестра сказала, что выходит замуж. Тогда крича-а-ал!..

Девушка вздохнула:

— Счастливый ты, Сашко.

— Гм… счастливый. Заботится как о маленьком. Мама уже и поругивала его: до каких пор он у тебя младенцем будет? Боится, что нос расшибу.

— Поэтому и счастливый.

Сашко уже не возражал, но в душе остался при своем мнении. Только сказал:

— Чужое всегда милее.

Это относилось как к судьбе Татьянки, которой он как будто ни в чем не перечил, так и к судьбе его собственных родителей, которые часто жаловались: голод, подполье, война, концлагерь, но на такую судьбу (это же романтика!) Сашко охотно променял бы свою обеспеченную жизнь, серую, как ему казалось, будничность.

Сидели друг против друга, держались через стол за руки. Были счастливы. А у них над головами синело чистое небо, в его вышине самолет беззвучно вычерчивал белую линию, будто тянул белым мелком полосу по синей доске — половинил небо на две равные части: одна, Татьянка, тебе, а другая мне, Сашку. А как же иначе, если мечта о счастье исходила не из лихолетья отцовской юности, а из теплого мирного дня, когда жизнь накрыла стол достатком.

— Дети! — донесся из дома голос матери.

— Мы здесь, мама.

— Ужинать!

(Самолет пошел к горизонту, до конца дотянув белую межу. Татьянка, по праву девушки, тебе выбирать, какую половину? Кажется, одна чуть побольше…)

— Опять!.. — поморщился Сашко. — Завтракать… обедать… ужинать…

Пытаясь показаться девушке самостоятельным, Сашко пренебрег желанием поесть и ответил:

— Еще немного посидим.

— Может быть, в сад принести?

— Не надо, мама. Разве я маленький?

— Ну, смотри.

Сашко поглядел еще раз на белую линию в небе и восхищенно сказал:

— Как красиво! Если бы вот так полететь, полете-е-еть… на какую-нибудь планету… А что, если возьму да и не подам документы в театральный?..

— А я хочу только в театральный.

Спустя какое-то время мать принесла ужин к ним в беседку. У них уже давно установилось правило: что бы там ни было, а Сашко точно должен был придерживаться режима питания, потому что рос слабым, и Антон Петрович тщательно выполнял советы врача: режим — основа здоровья.

Мать расставила блюда на столике и сама села ужинать с молодежью; она часто говаривала, что в коллективе еда вкуснее. Осталась с ними и после ужина. Сашко перебирал струны гитары и напевал вполголоса, девушка по просьбе хозяйки подтягивала чистым голосом.

— Пой, Танечка, у тебя очень хорошо выходит.

Действительно, она еще в школьном хоре была солисткой, ее знали чуть ли не все в городке, это, возможно, и привело Татьянку в театр, хотя большого удовлетворения от этого занятия она не получала: выходило, что сама судьба уготовила ей жизнь актрисы. И только поэтому она говорила, что театр — ее призвание.

Вскоре мать собрала посуду и ушла.

— Я тебя впервые увидел, когда ты пела в Доме пионеров, — вспомнил Сашко, поглаживая блестевшую деку гитары.

— А я тебя знала все время.

— Так не бывает.

— У меня бывает. Я многих знаю так — с самого рождения. И кое-кто потом становится моим.

— Как это становится твоим?

— Ну так… Ты тоже когда-то был в числе всех вокруг меня, а потом уже стал Сашком. Теперь я тебя уже ни с кем не перепутаю.

— И я тебя — ни с кем…

— Я ни на кого не похожа?

— Нет.

— А какая я?

— Хорошая.

— Не так, скажи как-нибудь иначе. Как в романах или в стихах.

— Я не умею. У меня и в школе сочинения не получались, отец то и дело помогал.

— А я даже стихи пишу.

— А в нашем классе все ребята увлекались техникой.

Беседа заканчивалась, и Татьянка собралась уходить. Она поблагодарила Анну Лукиничну за ужин; с Антоном Петровичем не попрощалась — не хотела отрывать его от работы. Сашко проводил ее до центра города, где она жила на втором этаже большого дома, в маленькой комнатушке, а когда возвратился, мать сказала с улыбкой:

— Хорошая и смешная девочка.

Сашко сразу и не осознал, что произошло в его жизни. Как будто и не было ничего, и вот… После этого вечера он вместе с нею разучивал роль, проводил репетиции. Чаще всего задерживались для совместной работы в театре, в комнате, не имевшей определенного назначения, и меблирована она была тоже без назначения: письменный стол, два гнутых венских стула, садиться на которые было рискованно, полуполоманный книжный шкаф, подставка для цветов, на которой никто никогда не видел вазонов. Все это было расставлено без какого-либо самого элементарного порядка. Почти ежедневно эта ветхая мебель меняла свои места, тоже, видимо, без какой-либо целесообразности. Очевидно, кроме Сашка и Татьянки сюда заходили и другие посетители и наводили порядок по своему вкусу. Сашка это даже забавляло: входя в комнату, он первым делом старался определить изменения в расстановке мебели, и когда это ему удавалось, он чувствовал себя счастливым.