Жизнь — минуты, годы... - [57]

— Каждый когда-нибудь становится взрослым и должен решать жизненные вопросы, встающие перед ним, по-взрослому, — проговорил серьезно Сашко, подталкивая отца на разговор.

— В двадцать лет?.. — спросил его отец и добавил наиболее весомое, что должно было убедить сына: — Двадцать пустых лет?.. — Он несколько раз повторил слово «пустых» и, видимо утвердившись в своей неоспоримой правоте, закончил: — Ну, хватит болтать, видишь, я работаю…

— А мне, отец, очень нужно с тобой поговорить.

Антон Петрович нерешительно отодвинул бумаги, даже на всякий случай прикрыл их папкой, чтобы ветер не сдул, он уже понимал, что не готов к серьезному разговору с сыном, спросил то ли с раздражением, то ли с растерянностью:

— Обязательно сейчас?

— Ну, если ты занят…

— Видишь ли…

— Это можно и отложить…

Когда Сашко вышел на дорожку, протоптанную через сад к дому, Антон Петрович посмотрел на его ладную высокую фигуру и сочувственно проговорил ему вслед: «Ну куда вы торопитесь, несмышленыши! Жизнь — она взрослая и не прощает нам ребячества».

Неожиданная стычка с сыном не давала ему покоя и сейчас, когда он сидел в зале и в который уже раз переживал перипетии собственной пьесы, он понимал: чего-то еще не хватало.

От прожекторов, бросавших лучи света снизу, двигались по заднику сцены еще одни путники — тени. Длинные и от этого еще более исхудалые — как призраки. Химерическая игра теней вошла в поле зрения случайно, но быстро обрела свою значимость, целесообразность — выступила вторым планом действия, с тем же сюжетом, с теми же героями. В толпе усталых людей он, Антон Петрович, видел апофеоз исторической драмы — люди-тени, люди-призраки в фашистских лагерях смерти. Легенда и подлинность событий… Далекое и близкое… В каждом силуэте движущейся тени узнавал теперь знакомых, с которыми сам когда-то прошел над самой бездной и познал такую душевную боль, которая не заживет никогда.

Так в ходе репетиции произошла эта метаморфоза — срослись два плана: жизнь творческого вымысла, воплотившегося в сценическое действие, и жизнь тех  т е н е й, п р и з р а к о в  на заднике сцены, будто по воле злого рока висевших над целыми поколениями и теперь свалившихся и ставших поперек человеческого пути на биографии двадцатого столетия.

Расстроившийся поведением сына, Антон Петрович поймал себя еще на одном открытии — открытии третьего плана: сегодняшнего дня. «Вот здесь, по сути, и есть финал пьесы — в моей жизни, в жизни сына. В этом… Нет, не следует преждевременно тревожиться. В конце концов, ничего не случилось. Надо с ним поговорить».

Он прервал мысль на успокоительном тоне и сконцентрировал внимание на том, что происходило на сцене. На жестокой древности. На легенде…

А в памяти вели свою жизнь родившиеся на заднике сцены тени-призраки. Бездорожье ползло до самого горизонта, чавкала под ногами раскисшая земля, шла колонна обреченных узников в неизвестность. Но вопреки всему каждый видимый отрезок будущего обозначался надеждой: т а м… Каждый вкладывал в это слово что-то свое, заветное. Оно должно было начаться там, на каком-то метре ужасного бездорожья, проходившего мимо селений, мимо человеческих глаз и как будто мимо самой жизни.

Целая колонна — словно в одной маске, серое, невыразительное, ржавое пятно на снегу. Чудовищность какая-то — и все. Какие-то призраки вместо людей, которым должно иметь свой неповторимый облик. Только вблизи слышны голоса, говорящие о самом обыкновенном, таком житейском, что даже не верится: неужели и впрямь здесь живые люди?

И вновь он ощутил за плечами холодок пустого зала, ощутил темную, зияющую глубину балкона — словно какой-то неведомый мир, не заселенный людьми, еще не открытый для жизни. «Пустота…» Несколько раз повторил он это слово, однако оно ничего не говорило, хотя и казалось — в нем что-то есть. Прикрыл глаза, затем раскрыл их в надежде на то, что за эти короткие мгновения что-то изменится, но перед ним была все та же полуосвещенная сцена и внутреннее ощущение присутствия холодно-необжитого мира. Он так и подумал: необжитой мир, будто речь шла не о крохотном зале театра, а о безмерном мире.

Он все же так и не мог разгадать, какой же смысл стоял за этим словом. Видимо, притоптало уже время отдельные фрагменты его жизни, и только в эмоциях остался далекий, неясный отзвук пройденного. И, чтобы сохранить душевное спокойствие, решил: «Чего-то я недосмотрел. У меня сейчас это случается часто — что-то забываю, а потом неожиданно вспоминаю. Видимо, старость сказывается, хотя пятьдесят — не так уж и много. А вот Иван Иванович — этот вовсе не стареет, он вечно одинаков, сколько лет уже знаю его — не изменяется». Так Антон Петрович подумал об артисте Сидоряке, который в роли героя пьесы — Борца — появился на авансцене.

«Главное — не поддаваться слабости! — говорит Борец. — Самая большая победа — это победа над собой. Надо идти! Уже где-то совсем близко».

И колонна измученных, оборванных людей — мужчин, женщин, детей — напрягает, казалось бы, уже последние силы и плетется дальше в неизвестное, темное пространство…

«Мы здесь уже были…»

«Молчит небо в вышине, — слышится голос ведущего, — облака проплывают и не останавливаются, гудят ветры и ничего не слышат кроме своей заунывной песни, а деревья гнутся и завидуют людям, потому что сами они приросли корнями к земле. Люди счастливее — они могут идти. И они идут, ими движет вера в то, что они найдут ту страну, где царит любовь».