Жизнь — минуты, годы... - [58]

Чуть поодаль от толпы, черный и страшный от злобы, с поникшей головой шагает Мститель.

М с т и т е л ь (потрясая над головой кулаками, говорит). Убью гадину! Сам погибну, но все же отомщу!

Б о р е ц (кладет ему руку на плечо). Не о своей мести надо думать, обо всех думай.

М с т и т е л ь. Пусть каждый думает о себе.

Б о р е ц. Не то говоришь.

Роль Борца исполнял заслуженный артист республики Иван Иванович Сидоряк. Он всем существом — прямой натурой своей, и твердостью, и настойчивостью характера — вошел в этот образ, сообщил ему свой облик, реальность существования.

Антона Петровича жизнь свела с этим человеком с самого детства, но из-за возрастной разницы отношения между ними складывались разве что на добрососедстве. Даже в подполье, живя величайшим общим делом, не успели как следует присмотреться друг к другу. Вернее, другое было время, и перед ними были совсем иные задачи. Только после войны, когда снова встретились на творческой дороге, они потянулись друг к другу. Антон по-настоящему рассмотрел своего соседа и проникся к нему неизвестным до этих пор чувством.

Впервые после войны они случайно встретились на улице, и оба застыли на месте. Сидоряк вскрикнул:

— Так вот ты какой!

И несколько мгновений смотрел на него изучающим взглядом, словно боялся ошибиться, после чего бросился к Антону с объятиями, как к брату.

— Живой? Здоровый?

— Да, Иван Иванович.

— Это хорошо. На первых порах этого достаточно. Все остальное будем наживать. Теперь не пропадем.

— Постараемся.

— Ну, рассказывай…

— Нечем похвалиться, Иван Иванович…

— А жизнью?

— Ее и трусы сохранили.

— Ну, ты же не трус. Василинка мне говорила…

При упоминании имени Василинки Антон смутился, и Сидоряк, заметив его растерянность, с какой-то едва уловимой настороженностью умолк. И после паузы неопределенно проговорил:

— Вот как…

Видимо, об Антоне, за время его отсутствия, Сидоряк наслышался самых лестных слов, даже свою легенду создал о нем, и тут вдруг выяснилось: ошибка, не тот! Сидоряк еще раз прищуренными глазами взглянул на него, подал ему широкую ладонь и куда-то заторопился, хотя Антон точно знал: тому некуда было спешить…

Разговор возобновился через несколько дней, когда встретились почти на том же самом месте, возле здания городского театра — традиционном месте свиданий. Антон пытался оправдаться тем, что была война, неуверенность в каждой наступающей минуте, а будущее было слишком отдаленно.

— Разве я мог думать, что она ждала?

— Мог! — проводил Сидоряк грань между своей и чужой правдой. — Сейчас много развелось таких, что все слюнтяйство готовы списать за счет войны.

— Иван Иванович, вы же меня знаете, во всяком случае хоть немного…

— Иначе не стал бы с тобою и говорить.

Они дошли до конца Центральной улицы, свернули на Парковую. Здесь меньше людей, меньше шума, а ветерок на просторе веял холодком — чувствовалась близкая осень, хотя природа еще выглядела по-летнему пышной, зеленой.

— Говорил с нею? — спросил Сидоряк.

— Это не разговор… обменялись встречными вопросами, и все! — ответил обиженно Антон. Обижался он конечно же на себя — на свое мальчишество, заведшее его в лабиринт, из которого теперь не выбраться.

— Плохо, — задумчиво произнес Сидоряк.

— Я знаю.

— Ничего ты не знаешь… Я хочу сказать: плохо, что за ошибки родителей должны расплачиваться дети. Ребенок же без отца растет…

Прошли молча в парк, сели на скамейку, закурили, свернув самокрутки из последних запасов Антона.

— Она тебя… ждала… — заговорил первым Сидоряк, и в его словах прозвучал тон, которым говорят не со взрослым мужчиной, а с легко ранимым молодым человеком. Этим одновременно и тронул и обидел Антона.

Павлюк затянулся едким дымом и выдохнул целый клубок сизоватого дыма, — медленно текло над ветками жасмина белое облачко, сопровождаемое неспокойным взглядом Антона.

— Что делать, Иван Иванович? — проговорил ровным, по-мужски уверенным голосом.

— У меня спрашиваешь? — строго ответил Сидоряк.

— Когда-то вы мне уши драли, учили, как и что надо делать, — попытался перейти на шутливый тон Павлюк, но шутка показалась ему неуклюжей, и он поспешил оправдаться: — Я вас всегда слушался как старшего.

Это был не очень дипломатичный намек на готовность без рассуждений и теперь выполнить совет Сидоряка, каким бы он ни оказался. Однако Иван Иванович недовольно покачал головой и повысил голос:

— Я никогда не требовал слепого повиновения! Даже тогда, когда за уши драл, хотел, чтобы ты научился думать. Чтоб человеком стал.

— Сложное дело…

— Только сейчас до тебя дошло?

— Не сейчас… Но каждый раз по-новому все осознаю…

Разговор с Сидоряком, от которого Антон в душе ожидал так много, ничего не дал. Он понял лишь одно: решать надо  с а м о м у! В безвыходности положения он обижался на этого коренастого человека, которого, казалось, никогда не посещали ни сомнения, ни слабости духа. Этот человек всегда был деятельным, энергичным и резким, но по-своему уравновешенным. Когда закончили разговор и попрощались, Павлюк еще долго сидел на парковой скамейке и, как воду в ступе, толок свои мысли. Надо было направить свою судьбу на какую-то новую колею, еще не имевшую точного назначения, словно проложенную по крутосклону — дескать, вот простор, выбирайся!