Жизнь — минуты, годы... - [38]

— Вы не тот самый, а?.. Как вас?

Он насторожился, посмотрел на игравшего в домино человека. На нем была полосатая зеленая пижама.

— Тебе ходить, — сказала полосатая пижама, обращаясь к сидевшему рядом игроку.

Костяшка стукнула по столу, подскочила и упала на пол.

— Вы тово, не этот? Здесь какая-то девушка спрашивала.

— Шестича?

— Кажется… Погоди, забыл. Ну, вроде бы так, Шестича, да? Вась, ты не помнишь?

— Нет, нет, я ничего не помню. На вот, держи.

— Шесть — пусто?

— Это точно? Ты не шутишь?

— Сроду шуток не терпел.

— А какая она из себя? Давно? Ничего не говорила о телефоне или еще чего?

— Стоп!

— Что — стоп?

— Пожалуйста, не мешайте нам.

— Ничего не говорила?

— Ничего… Просто спрашивала… кажется, спрашивала. О вас, кажется. Мне ходить?

— А вы не заметили, куда она пошла?

— Ну и погодка сегодня.

— Мне такая нравится, в самый раз.

— Не говорила — будет ждать? Извините, мне это очень важно знать.

— Понятно, понятно, молодая женщина — это всегда важно. У меня когда-то была подобная ситуация в Кисловодске, красивая молодая женщина…

— Давай ходи…

— Мы три дня разыскивали друг друга. Бывают такие неудачи. Можете себе представить: ходили рядом, руку протянуть. И неудача.

— Бывает.

Он побежал к корпусу, мигом взлетел на второй этаж, но там ее не оказалось.

— Меня никто не спрашивал? — волнуясь и переводя дыхание, попытался он выяснить у дежурной.

— Что-то случилось?

— Ничего, просто меня должны были искать.

— А я подумала… Что-то дома стряслось…

— И не звонили?

— Нет, разве что до меня могли, я заступила на смену в одиннадцать, когда Марийка уже ушла.

«Вот так мы ходили совсем рядом, можете себе представить…» Вокзал в полукилометре, могла уехать. Интересно, почему не звонила? Он выбежал во двор; по водосточным трубам, журча, сбегала вода, вымывала острой струей в размокшем грунте лунки, а дождь шел через густое решето низких туч, и день шел хмурым стариком, накинувшим на плечи серую фуфайку с насквозь промокшей ватой. Дождь будто подстегивал, вынуждал к быстрой ходьбе. На пустом перрончике вокзала ее не было. Самое худшее, когда счастье вдруг так нелепо выскальзывает из рук.

«А я тебя сразу увидела, как только ты показался из-за насыпи, ты шел быстро и был встревожен. Я так обрадовалась, что чуть было не крикнула тебе, но удержалась, чтобы издали понаблюдать за тобой, посмотреть, что ты будешь делать дальше. Люди непосредственны лишь тогда, когда остаются сами с собою наедине».

Он в отчаянии махнул рукой и вошел в помещение вокзала. Так идут на пожарище, когда уже все сгорело и остались одни только дотлевающие головешки.

Огонь уничтожает и вместе с тем создает; вода затапливает, оставляя содержание. Прошелся огонь по белому дню, уничтожил счастье и все минувшее. Солнце — огонь. Любовь — огонь. Любовь испепеляет сердца и дает новую жизнь… Я был полностью опустошен, но на пожарище надежды тлели головешки. На перрон ли, вправо или влево — все равно. Если бы на земле было всюду одинаково, люди вертелись бы вокруг собственной оси. И вошли бы в землю. И это было бы своеобразным удобством. В судный день протер глаза, встряхнул головой и бегом на страшное судилище: товарищи ангелы-воины, вот я, Василий Петрович Шестич, по вашему повелению на суд явился. Молодец, скажет апостол Петр, за дисциплинированность половину грехов списываю с тебя, а за оставшуюся половину иди в рай — будешь носы вытирать маленьким ангелочкам. Есть носы вытирать!

— Василий Петрович, — раздался голос Семена Иосифовича, — вы ведете себя так, будто совершили что-то достойное одобрения, но в вашем поступке мы не видим ничего такого, что давало бы вам повод улыбаться.

— Простите, я не улыбаюсь, мне сейчас не до этого.

Бросился было навстречу, но рядом с ней увидел незнакомку и сдержал свой порыв. Незнакомка своим внешним видом смахивала на подростка, однако лицо, по которому прошелся тонко заостренный карандаш времени, наметивший сеточку будущих морщин, выдавало ее зрелый возраст. Правда, молодость еще оставила свой румянец на ее щеках.

— Знакомься, моя лучшая подруга.

— Соня.

Он заметно покраснел и забыл назвать себя, а она успокоила его взглядом: не бойся, Соня не выдаст.

— Ну, как ты?

— Как видишь, приехала. Ты поманил пальцем, а я бросила все и побежала.

Соня стояла рядом, и он не знал, как себя вести.

— Почему ты не звонила?

— У вас телефон не работает, я несколько раз вызывала.

— Быть этого не может.

Соня рассеянно слушала, глядя ему в лицо, но взгляд ее ни о чем не говорил — она просто изучала любовника своей подруги.

— Как ты здесь живешь?

— Плохо, без тебя мне везде плохо.

— Я схожу в буфет, кажется, он с той стороны, — сказала Соня.

Она быстро пошла в своем поношенном плащике, ловко лавируя между лужами, а когда дошла до угла вокзального здания, обернулась и махнула рукой, дескать, буфет здесь. «Картошечка», — с благодарностью подумал он о Соне. В ней было что-то привлекательное, мальчишеское.

— Зачем ты ее привезла?

— Она давно все знает, ты не бойся.

— Ты, однако, беспечна.

— Милый, ты же не трус.

— Пойдем в зал, здесь нас могут увидеть.

Он взял ее под руку — он не из трусливых. Зашли в небольшой зал ожидания, уставленный прочными дубовыми скамейками, с высокими, как барьеры, спинками, и сели в уголочке.