Жизнь — минуты, годы... - [37]

— Здесь была кошка, — сказала молодая американка.

— Кошка?

— Да, да. Самая настоящая.

— Кошка? — прислуга засмеялась. — Кошка под столом.

— Да, — ответила та, — здесь, под столиком!

Он знал наизусть целые диалоги из Хемингуэя.

«— А ты меня никогда не разлюбишь?

— Нет.

— И это ничего, что дождь?

— Ничего.

— Как хорошо. Я очень боюсь дождя.

— Почему?

— Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.

— Я люблю дождь.

— Я люблю прогулки под дождем. А для любви дождь — плохая примета.

— Я тебя буду всегда любить.

— Я тебя буду любить в дождь, и в снег, и в град, и… что еще бывает?

— Не знаю. Мне почему-то вдруг спать захотелось».

Он разговаривал с нею, он был Генри Фредерик, а она была Кэтрин Баркли, милая англичанка Кэтрин. Шли по асфальтовой дорожке, блестевшей от дождя, на ней был целлофановый плащик, тоже блестевший, над головой она держала ярко-красный зонтик, на ногах были хромовые сапожки, ступавшие по асфальту мягко и часто, а широкие низенькие голенища хлопали по икрам.

Сорок два семьдесят один.

Прямо за спиной зазвонил звонок. Телефон! Он резко рванулся на этот звук. Велосипедист круто вывернул руль, выписал затормозившим колесом на асфальте сухую линию и пробурчал:

— Пьяный ч-ч-черт!

Шел двенадцатый час, в ушах шелестел дождь, панорама гор дымилась, как густая каша, секунду назад снятая поваром с плиты. Видимо, только что заварили мир, и мастера взялись придавать ему определенные формы. Сейчас мастера ушли на обед и оставили все: за дорогой рокотал заведенный трактор, но без тракториста, земля была разрыта, зиял глубокий котлован, высились пирамиды сброшенной с самосвалов глины, краснели штабели кирпича, леса, сам котлован был наполовину заполнен дождевой водой, искрившейся под сеявшими моросью тучами.

Пройдя мимо котлована, он повернул в сторону заброшенного сквера, ветвистый куст прикрывал стоявшую молодую парочку, он держал ее за обе руки, словно опасался, что она может убежать, однако она и не думала куда-либо бежать. Видимость была ограничена туманившейся пеленой моросящего дождя. Первозданная морось. И стояли в ней первейшие жители земли — Адам и Ева. «И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут оба одна плоть».

Телефон не звонил, и приходили на ум всякие глупости.

«И сказал змей-искуситель жене: если отпробуете с этого дерева плода, откроются вам глаза и будете, как боги, знающие добро и зло».

Человечество издревле хочет знать истину.

Сорок два семьдесят один.

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания… И сделал господь бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их».

Четыре, два, семь, один. Сорок два семьдесят один.

Когда-то, видимо, прутьями чертили на земле иероглифы, и так уславливались о встрече. Сердце, пробитое стрелой, — люблю, жду тебя, мой Адам. Грубые кожи или шкуры крепко пахнут. Где-то у пещеры, в зарослях кустарника она говорит: мне душно, Адам, сними с меня накидку из шкуры. И он снимает с ее плеч одежду из невыделанной кожи антилопы, и перед ним — Ева. Сядь ко мне на колени, ты так нежна… Из пещеры потягивает запахом жареного мяса и прогорклым дымом, из вековых лесов слышится рев диких зверей и животных, а полная луна висит в чистом небе, как медный таз. Ты знал, что я приду? Я прочитал на песке твой знак — нарисованное сердце. Он тоже сбросил с себя тяжелую невыделанную медвежью шкуру и расстелил ее…

Сеялся мелкий дождь, торопливо шли прохожие в плащах болонья, под зонтиками, плыл по неасфальтированной земле клочковатый туман и делал землю похожей на дымящийся от пара, разогретый на костре зеленый горошек.

Он наконец нашел, как ему казалось, удачное сравнение: зеленый горошек, дымящийся от пара.

Звонка все не было, и он в отчаянии не находил себе места, слонялся по скверу. На столбе горела лампа дневного света, жирным пятном отражалась на мокром асфальте, и в голову лезли мысли одна глупее другой.

Свет ламп играет всеми цветами радуги, порою пригасает, и тогда виден только привлекательный силуэт ее стройной фигуры, а когда снова вспыхивает слепящей яркостью, ясно видна каждая волосинка ее длинных ресниц, без труда можно увидеть, как пробегает по всему телу конвульсивная дрожь, а джаз раздирает воздух, нагнетает истерию. Где-то из глубины сцены появляется Он с простертыми к ней руками. Свет, медленно переливаясь, гаснет. «И были двое наги: человек и жена его, и не стыдились». Бизнес остается бизнесом, почему бы не поторговать и наготой, если есть на нее спрос? Бог бизнеса изготовил мужчине и женщине одежду из прозрачной искусственной ткани нейлона, чтобы все формы человеческого тела четко просматривались. А шкуры из натурального меха продал старьевщику — несколько долларов тоже деньги, зачем же добру пропадать.

Он прошел дорожками сквера к возвышенности, где должно было быть небольшое клеверное поле, а далее — маленький хвойный лесок и несколько аккуратных домиков. Но теперь за сквером не было ничего, просто открывалась белая пустота, край земли. Он вернулся на территорию дома отдыха. В беседке несколько человек шумно играли в домино, яростно били по столу костяшками.