Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [76]
Андрей обладал счастливой способностью не впадать в депрессию от критики. Он был молод (21 год), красив (высоченный блондин), вхож в лучшие литературные салоны Санкт-Петербурга. Здесь он вел себя как хотя и молодой, но вполне состоявшийся пиит, чуть ли не на одной ноге с мэтрами. Причем делал это так энергично, что «удостоился» довольно злых эпиграмм двух лучших поэтов России – Пушкина и Баратынского. Первый сравнивал его с фонвизинским Митрофаном, второй – с нашкодившим щенком. Однако Андрей Муравьев был непоколебим в своем намерении посвятить жизнь поэтическому творчеству. Для этого он планировал оставить военную службу, найти гражданскую синекуру и целиком отдать себя «служению музам». Вскоре, еще не уволившись из армии и числясь официально в долгосрочном отпуске, он успешно сдал в Московском университете экзамен на гражданский классный чин. Но в апреле 1828 года грянула очередная русско-турецкая война, и Андрей Муравьев вернулся в полк.
Война была победоносной для России, но тяжелой, причем наибольшие потери армия понесла не от пуль и сабель неприятеля, а от инфекционных болезней. Андрея и пули, и зараза пощадили, и он благополучно дошел до Адрианополя (ныне – Эдирне в европейской части Турции), где в августе 1829 года был подписан выгодный для России мир.
Здесь в жизни Андрея Муравьева произошел чрезвычайно важный для него поворот. Еще в кружке Раича он увлекался французской романтической поэзией, в которой существенное место занимала тема крестовых походов и рыцарских подвигов в борьбе за освобождение Гроба Господнего. Теперь ему довелось участвовать в войне, главной целью которой, во всяком случае в его глазах, была помощь православной Греции в борьбе за независимость. Героические предания рыцарских времен и экзальтация от только что победоносно завершенной войны за освобождение христиан-греков из-под гнета магометан слились в душе юного поэта в одно страстное желание: своими глазами увидеть Палестину, прикоснуться к ее святыням, поклониться местам пребывания Спасителя. Желание это было тем более острым, что путь от Адрианополя до Святой земли казался ему простым и недолгим. Минуту, когда он решил ехать в Святую землю, Андрей Николаевич позже назовет «самой решительной в моей жизни»[232].
Решение, конечно, вполне благочестивое. Но как реализовать его? Как строевому офицеру покинуть армию, какие капитаны возьмут на борт паломника через считаные недели после окончания войны, как встретят его турецкие власти в Палестине? Ответов на все эти вопросы у Андрея не было. И он решился на шаг, всю неординарность которого по молодости и наивности сам едва ли понимал: он решил обратиться за поддержкой прямо к главнокомандующему русской армией графу И. И. Дибичу. Младший офицер 23 лет от роду отправляется со своей романтической мечтой в ставку главнокомандующего, только что пожалованного высшим воинским званием генерал-фельдмаршала и почетным наименованием Забалканский. Почему он думал, что его примут, на что рассчитывал, кроме, конечно, помощи Божией? Вероятно, на то, что Дибич, в течение ряда лет возглавлявший квартирмейстерскую часть, военно-топографическое депо и Главный штаб русской армии, хорошо знал и высоко ценил его отца и старших братьев, особенно Михаила, который долгое время вместе с отцом руководил училищем колонновожатых – «кузницей кадров» генштабистов. Ведь именно Дибич в 1826 году предложил Михаилу сразу после освобождения из-под ареста вернуться на военную службу. Как бы то ни было, Андрей не ошибся. Дибич принял его в своей ставке, поддержал его намерение и уже со следующей почтой доложил о просьбе корнета Муравьева в Петербург. Через 6 недель пришло высочайшее согласие[233].
Таким образом, Андрей отправился в Палестину не простым паломником, а офицером, путешествующим по именному высочайшему соизволению. На всем пути, который пролегал через Константинополь, Александрию, Каир и Газу, этот статус гарантировал ему поддержку российских должностных лиц – от капитанов судов до русских консулов. Еще важнее то, что в слухах, сопровождавших его вояж, он представал чуть ли не как доверенное лицо русского царя, что обеспечивало ему внимание церковных иерархов и светских правителей на уровне, далеко не соответствовавшем его скромному положению на родине. Его принимали александрийский патриарх, почти полновластный владыка Египта Мухаммед Али и многие государственные и церковные сановники второго ряда. Похоже, в нем видели исполнителя тайного поручения Петербурга собрать достоверную информацию о политической ситуации в регионе, и особенно о положении, настроениях и нуждах древних православных патриархий – Константинопольской, Александрийской, Антиохийской и Иерусалимской. Поэтому иерархи этих церквей и их представители с готовностью принимали молодого паломника и не скупились ни на заверения в своей преданности православному русскому государю, ни на жалобы на притеснения со стороны турок и просьбы о новых вспомоществованиях.
Впрочем, может быть, в домыслах об особом статусе паломника Муравьева и была какая-то доля правды. В те времена было принято возлагать на аристократов, путешествующих по миру ради собственного удовольствия, сбор информации в интересах государства. Это, впрочем, совсем не исключает того, что, преклоняя колени перед главными христианскими святынями, выслушивая сетования клириков древних православных патриархий, Андрей Муравьев действительно ощущал себя представителем своего отечества и матери-церкви, лично ответственным за то, чтобы донести до православной России как свой восторг перед неизбывной духовной прелестью Святой земли, так и актуальную информацию о положении дел в этом уголке мира, рассказать о нуждах тамошних православных христиан и всемерно помочь им.
