Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [72]

Но главный источник взяточничества на гражданской службе, по Муравьеву, – само устройство этой службы. «Страсть к лихоимству» формируется «мнением общим» (то есть общим настроем) губернского и уездного чиновничества, которое «по несчастию стремится особенно в недрах государства к одобрению лихоимства; сие влечение так велико, что составляет почти общую и единственную цель всех принимающих на себя обязанности гражданской губернской и уездной службы»[220]. Причины такого настроя Муравьев усматривает в организации гражданской службы и порядке ее осуществления. А именно в несовершенстве «постановлений» (то есть нормативных актов), определяющих обязанности и порядок действия служащих, что позволяет им поступать по собственному произволу, а также в отсутствии должного контроля со стороны вышестоящих органов власти – губернских за уездными и имперских за губернскими. В результате контроль со стороны губернского начальства «ограничивается лишь посылкою понудительных указов», причем цель этих указов в действительности не «понудительная», а «оберегательная» – оправдание бездействия губернских властей в случае внезапной ревизии из Петербурга. Плачевным последствием такого положения дел является унижение «святости закона», вселение «неуважения к правителям и правительству», развращение нравов целого поколения[221].

Для противодействия этому злу Муравьев предлагает «в одно время употребить разные средства (на современном бюрократическом языке – «комплекс мер»), а именно:

1) средства предупредительные, «имеющие предметом единообразное установление воспитания народа, основанного на правилах святой веры и твердой нравственности». Это, конечно, из разряда благих пожеланий, но вот и конкретика: «запрещение помещать юношей несовершеннолетних и не приготовленных еще к службе… для обучения грамоте и дел в присутственные места»;

2) средства, «производящие тревогу во мнении лихоимцев, устрашающие законопреступников, воздерживающие слабых в правилах и ободряющие людей честных»;

3) «рассмотрение всех существующих постановлений и порядков гражданской службы, в отношении неясности, неопределенности и не существования ответственности»[222].

В отношении пункта 3 Муравьев специально оговаривается, что имеет в виду не изменение законов. Ведь их утверждает император, в которого Муравьев опасается пускать свои критические стрелы. «…[Е]сли законы наши в теперешнем их виде исполнялись бы, то неоспоримо все было бы в наилучшем порядке и упрочилось бы благоденствие народа», хотя «[с]оставление постоянного и единообразного уложения, т. е. кодекса, было бы тоже полезно», – пишет он. В записке же речь идет более о «lois et ordres administratifs (административных регламентах и положениях), которые… столь мало определяют обязанности служащих, что отнимают возможность ответственности и наблюдения (то есть контроля. – П. Ф.), а потому порождают злоупотребления[223].

Я недостаточно знаю работы русских практиков и теоретиков госуправления той эпохи, чтобы оценить степень новизны того, о чем писал и что предлагал Муравьев. Но то, что многое из его наблюдений актуально и сегодня, 190 лет спустя, и кочует из документа в документ, очевидно каждому, кому довелось поработать в нынешних органах госуправления. Только вместо гусиного пера и чернил употребляется компьютер – вот и вся разница.

Николаю I многие мысли Михаила показались новыми и интересными, и он лично поблагодарил автора за инициативу м смелость суждений.

Муравьев был доволен, но не вполне. Одной маленькой, но важной для него детали царь не заметил. Вместе с запиской ему было подано короткое сопроводительное письмо автора. Написано оно было по-французски, хотя сама записка была на русском языке. Причина этого обстоятельства не вполне ясна. Может быть, Муравьев опасался, что его предыдущее письмо царю, написанное во время следствия в стилистике плача Ярославны, создало у Николая представление о нем как о человеке без европейского образования, и теперь хотел скорректировать это представление. Не знаю. Но как бы то ни было, в этом сопроводительном письме был один пассаж, из-за которого, возможно, и писалась вся записка. Муравьев сообщает, что, выйдя в отставку «вследствие своей раны», решил изучать гражданскую службу – «единственную, в которой я мог бы еще надеяться служить моему государю»[224]. Намек более чем прозрачный: хочу стать чиновником!

Но желаемой реакции не последовало. Прошел месяц, другой. Муравьев по-прежнему не имел назначения. Трудно было надеяться, что в громаде своих ежедневных дел царь вспомнит об оправданном заговорщике в скромном чине армейского подполковника. Нужно было найти возможность напомнить царю о себе…

Того, кто, в принципе, мог мог сделать это, логично было искать среди лиц, регулярно видевшихся с царем и имевших отношение к тематике записки – государственному управлению на региональном уровне. Основные вопросы госуправления в губерниях – налоги и сборы, управление казенным имуществом и т. п. находились тогда в ведении Министерства финансов, которым руководил Егор Францевич Канкрин – впоследствии граф и кавалер едва ли не всех высших российских орденов, яркий представитель того типа немцев на русской службе, кого Муравьев в «Законоположении Союза благоденствия» соглашался почитать «достойным наименования российского гражданина за важные услуги нашему отечеству и пламенную ему приверженность».