Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [71]
Итак, Михаил Муравьев свободен и оправдан. Он вновь в объятиях жены и детей. Другой бы после всего, что пришлось испытать, сидел «тише воды, ниже травы». Но Муравьев верен своей системе: раз я признан полностью невиновным, то волен испрашивать восстановления на службе. Быстрота, с которой он принимает это решение, лишний раз свидетельствует о том, как тяжело, вопреки его бодрым заявлениям, далось ему решение об отставке. Да и с деньгами было трудно. Имение приносило немного, а от государства шла только небольшая пенсия.
Михаил пишет прошение о зачислении на военную службу и достаточно быстро восстанавливается в прежнем звании. Но муравьевского училища колонновожатых уже не существует, и вопрос о назначении на должность затягивается. Муравьев не унимается: раз я на службе, я должен «быть[,] поелико возможно, полезным»[214] и через это быть на виду.
Используя свободное время и опыт, приобретенный во время борьбы с голодом, он пишет на имя царя записку о причинах и способах искоренения злоупотреблений чиновников[215], то есть поднимает тот самый вопрос, который, согласно «Законоположению», находился в центре внимания «Союза благоденствия». Легко представить себе, с каким трепетом он ждет реакции Николая. Царь мог возмутиться неуемностью нахала, который, едва успев оправдаться, уже смеет вылезать со своими предложениями. Мог просто проигнорировать записку какого-то отставного подполковника, который взялся писать о гражданской службе, ни одного дня не проработав на ней. Тем более что всякий опытный бюрократ сразу увидел бы в записке Муравьева недостатки, которые в чиновном мире считались тогда и считаются по сей день недопустимыми в документах, направляемых «на самый верх»: растянутость, повторы, нарушение логики изложения, назидательность тона, не говоря уже о смелости многих суждений.
Но Николай знакомится с запиской, находит ее интересной и передает министру внутренних дел для рассмотрения и учета в работе. Муравьев рассчитал верно: Николай сам не имеет опыта государственного управления, и от него вряд ли поступит упрек в дилетантизме, он «новая метла», которая всегда хочет мести по-новому, а скопившийся мусор относит не на свой счет, а на недосмотры предшественника и не сердится на того, кто указывает на этот мусор. Михаил получает монаршую благодарность, о чем и сообщает в собственноручной надписи на копии документа: «Подана Государю Императору 20 генваря 1827 года. <…> 31 января того же года, при представлении, Государь Император лично изволил меня благодарить»[216]. (Обратите, кстати, внимание на даты. Между отсылкой документа и реакцией на него всего 11 дней. Сейчас бы так!)
О чем же писал Муравьев в записке, которая так понравилась императору? О вещах известных и вечных – о коррупции, или, говоря тогдашним языком, лихоимстве в гражданских губернских и уездных учреждениях и способах искоренения этого зла. Нужно сказать, что на тот момент Михаил сталкивался с губернским бюрократическим аппаратом только как проситель, то есть как потенциальная, а может, и реальная жертва чиновничьего вымогательства. Поэтому никакими специальными знаниями о внутренних механизмах губернского управления он не обладал. Впрочем, не обладал такими знаниями и адресат его записки молодой император Николай. К тому же Михаил, как мы видели, был знаком с общими принципами государственного управления из государствоведческих работ классиков XVIII века – Руссо, Монтескье, Бентама. Их наследие просматривается в документе не менее отчетливо, чем в «Законоположении Союза благоденствия», причем иногда Муравьев нахально подпускает в записку на высочайшее имя те самые словосочетания, которые мы видели в «Законоположении». Так, уже в сопроводительной записке он, ничтоже сумняшеся, заявляет о намерении «споспешествовать своими слабыми силами всеобщему благу»[217] (выделено мной. – П. Ф.). В целом записка его и представляет собой сплав заметок стороннего наблюдателя с рекомендациями классиков, но сплав, основательно приправленный здравым смыслом, что, собственно, и делает его любопытным и даже небесполезным для практиков.
Первый вопрос, которым задается Муравьев, таков: «вкореняется ли оно [лихоимство] в понятия наши до службы или во время оной?»[218]. Заметим, что вопрос весьма нечетко поставлен. Что значит «в понятия наши»? Ведь речь идет о понятиях чиновников, а не общества в целом. Не вполне ясен и ответ: за одним-единственным исключением страсть к лихоимству не внушается ни в частном, ни в общем воспитании. Этим исключением является «многочисленный разряд бедных дворян и многих разночинцев, отдающих обыкновенно детей своих в юные годы на обучение, т. е. на разврат в присутственные места», где бедные подростки «научаются бесстыдно брать взятки» и познают смысл и теорию губернской гражданской службы, состоящей «лишь в очищении бумаг, в явном лицеприятии и лихоимстве, мнимым порядком законов прикрытыми»[219].
Стоп. Значит, и выходцы из того единственного сословия, которому Муравьев приписывает воспитание «страсти к лихоимству», усваивают этот порок во время обучения в присутственном месте, то есть из самой гражданской службы. Или он имеет в виду, что еще до поступления на обучение они приобретают склонность к этому пороку от своих родителей? Скорее всего, так. Недаром же Муравьев включает в список мер противодействия лихоимству устройство ремесленных училищ для детей бедных дворян и разночинцев, что, как ему представляется, убережет хотя бы часть этого особенно подверженного пороку лихоимства сословия от «разврата» обучения в присутственных местах.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.