Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [59]

.) пребыл слепым и глухим Свету и Гласу Премудрости Твоея. Прости мне… тяжкое прегрешение сие! Теперь отверз Ты очи и уши мои, сердце мое раскрылось Благодати Твоея… ты даровал мне жену добродетельную, соделывающую счастие мое на земли! Ты любовью Своею чрез взаимную любовь нашу к Себе направил блуждающее сердце мое»[178]. Достаточно сравнить это преисполненное смирением и покаянием моление с цитированным выше письмом брату, дышащим гордостью и гневом, чтобы понять глубину того духовного перелома, который пережил Александр Муравьев, став женихом, а затем мужем Прасковьи Шаховской. И если первое прошение об отставке в январе 1818 года было следствием оскорбленной гордости, то нежелание вернуться на службу, несмотря на уговоры товарищей и начальников и даже на примирительные сигналы царя, могло быть порождено не гордыней («Пусть царь извинится!»), а напротив – смирением и желанием жить не внешней, а внутренней жизнью. Как бы то ни было, Александр не вернулся тогда на службу. Осенью 1818 года он обвенчался с Прасковьей Шаховской и повторил свое прошение об отставке, ссылаясь на «семейные обстоятельства». На этот раз отставка состоялась.

Другим следствием описанного выше духовного перелома стало решение Александра, следуя христианскому принципу «Цари от Бога поставляются», прекратить всякую политическую деятельность. В мае 1819 года он заявил о выходе из «Союза благоденствия» с оставлением всех занимаемых в нем должностей, вернул все хранившиеся у него документы и принес товарищам по союзу свои извинения, ссылаясь, однако, на то, что следует гласу Божьему.

Соратники приняли отступничество основателя тайного общества с недоумением и возмущением, тем более понятным, что многих из них именно он вовлек в круг заговорщиков. Александру пришлось выслушать на эту тему немало горьких слов.

Мы не знаем, какой разговор произошел тогда между Александром и Михаилом и был ли вообще такой разговор. Известно, однако, что с 1819 года они стали общаться все реже, а в начале 1820-х не встречались порой по году и больше, да и переписка почти заглохла. «Миша уже с год не приезжал сюда… и совсем ко мне не пишет», – жаловался Александр брату Николаю[179]. Впрочем, сам он к Михаилу тоже не ездил, а писал, похоже, только по делу. Таким образом, в начале 1820-х годов закончился двадцатипятилетний период близкого общения Михаила со старшим братом. Потом будут арест, следствие и многолетняя ссылка Александра. Издалека братья будут внимательно следить друг за другом, но общение их возобновится только через много лет.

Александр Николаевич еще будет появляться на страницах этой книги. Здесь же я хотел бы кратко рассказать о его дальнейшей жизни и характере его отношений с Михаилом в пору зрелости обоих братьев.

IX. Брат Александр

Проведя медовый месяц в родовом имении Шаховских Белая Колпь, Александр Муравьев поселился с женой в Москве в доме тещи – княгини Елизаветы Сергеевны. Александр был без ума от Параши и своего нового статуса женатого человека. «Я счастлив, – писал он Николаю, – …совершенство в виде жены – что более могу тебе сказать… Порадуйся со мною. <…> Достижение почестей мирских приятно, но никак и ни в чем с супружеством сравниться не может»[180].

Наряду с супружескими радостями Александр занимался благоустройством Ботово – имения в 9 верстах от Волоколамска, принесенного женой в приданое. В начале 1820-х годов супруги переселились туда на жительство.

Александр погрузился в управление имением. Зная его антикрепостнические убеждения, можно предположить, что, подобно своему современнику и едва ли не ровеснику Евгению Онегину, он пробовал заменить «барщину старинную» «оброком легким», но результаты, видимо, были плачевны. Несколько лет спустя Александр будет с жаром предостерегать свою тещу от эмансипаторских экспериментов. «…[К]рестьяне хотят вас обмануть, обещаясь заплатить оброки, – напишет он ей как-то. – И коль скоро вы уничтожите или убавите запашку, то они опять немедля откажутся от платежа, землю же возьмут себе… <…> Пахотную деревню под Москвою гораздо выгоднее иметь, чем оброчную… <…> Сверх того, ужасная безнравственность, воровство, праздность, пьянство суть удел непросвещенных оброчных деревень»[181]. Мне сдается, что в этих словах чувствуется горечь собственного печального опыта…

Сводить концы с концами из года в год становилось труднее. Отец, получивший большое наследство от своего отчима и охотно тративший деньги на училище колонновожатых, годами не давал старшим сыновьям ни копейки. Переписка братьев полна горьких сетований на эту тему. Безденежье подталкивало к мысли о возвращении на службу, которая могла дать какой-то заработок.

Семейного благополучия тоже не получалось. Супруги жили душа в душу в тесном духовном и нежном супружеском общении, и Бог посылал им детей, но они один за другим умирали в младенчестве. Первенец Михаил, родившийся 15 июня 1819 года за две недели до срока, прожил два с половиной года. Вторая дочь, Александра, – всего 6 часов, сын Николай – 12 дней, еще одна дочь, Елизавета, – год. «Всякое состояние в жизни, как бы оно счастливо и красно ни казалось, сопряжено с великими огорчениями и болезнями и страданиями, для того, чтобы мы не влюблялись в оное и не забывали долга своего перед богом. Вот я имел пятерых детей, теперь осталась у меня одна дочь Сонечка», – грустно и смиренно сообщал Александр брату в августе 1824 года, вскоре после смерти Лизоньки